Потревоженные тени

— Несчастный человек... опустившийся. Что же над ним смеяться! Его жалеть надо...

Выражение Чарыкова: «собакам — можно, кошкам — можно, а дворянину — нельзя» сделалось в уезде любимым, и его повторяли кстати и некстати, находя верхом остроумия.

VIII

Прошло два года. Я был уже в университете и приехал на каникулы в деревню. Пятого июля у дяди, все еще служившего предводителем, по обыкновению собрался весь уезд.

Я как-то вспомнил о Чарыкове и спросил, где он и будет ли сегодня.

— Зачем? Нет, — ответили мне. — он лишился ног и лежит, почти не вставая, у себя в усадебце.

Время тогда было для дворян невеселое, готовилось объявление освобождения крестьян. Не до Чарыкова уж было. Все говорили только о деле, и притом говорили или только между собою, или обиняками и намеками, если была тут прислуга. Веселья, по крайней мере того веселья, которое было еще так недавно, каких-нибудь два года назад, не было теперь и в помине. Дядины дела к этому времени были так запутаны, состояние расшатано, что он тянулся, что называется, на последние, занимая под будущий умолот, сдавая на несколько лет землю купцам с условием получения вперед денег, и проч. Он дослуживал последние, оставшиеся до выборов, месяца, уже и не помышляя о следующем избрании. Не было того разливанного моря и в этот знаменательный для него день, которое обыкновенно всегда бывало и к которому все привыкли. Не было и почетных гостей — губернатора и архиерея. Лежала на нем и на всем в доме у него тень уныния.

Вдруг кто-то неожиданно увидел в окно подъехавшего к крыльцу Чарыкова и сообщил об этом.

Все почему-то заинтересовались им и хотели поскорей его увидать. Все знали, что он уже с год как никуда не показывался из дому.

— Это он вас поздравить приехал. Больной, а вспомнил, пересилил себя, приехал, — говорили дяде.

В другое время, два года назад, он бы не обратил на это внимания, да и никто бы не обратил, но теперь другое было время, а главное — другие были у дяди дела, и он — я ясно это прочел на его лице — заинтересовался Чарыковым и был доволен его приездом.

Кое-кто пошел к нему даже навстречу в переднюю.

Вскоре, опираясь на костыль, в дверях того самого зала, где тогда разыгралась такая печальная и унизительная сцена, показалась согбенная фигура высокого старика, ставшего от болезни совсем уже белым.

— Здравствуй, Евстигней Лукич! — проговорил дядя и пошел ему навстречу.

— Здравствуйте, Сергей Павлович! — ответил с передышкой Чарыков.

Дядя поцеловался с ним.

— Да ты еще молодец. А мне сказали, что ты уж совсем плох.

— Плох и есть. Не выхожу. Это вот только к вам приехал...

— Ну, спасибо... спасибо...

Чарыков, едва передвигая ноги, подошел к стулу, стоявшему совсем у входной двери, возле окна, и тихо, медленно на него опустился, стукнув своим костылем.

Его обступили и стояли вокруг него.

Он отдышался и заговорил:

— Последний раз приехал.

— Ну, что такое... Бог даст, еще проживете.

— Последний раз хочу посмотреть на все собравшееся здесь почтенное дворянство, — не обращая внимания на возражение, продолжал с обычной своей расстановкой Чарыков. — Да и у нашего почтенного предводителя оно, вероятно, собирается тоже в последний раз... Ведь уж вы больше выбираться, вероятно, не будете?

— Нет. Довольно с меня, послужил и будет!.. Теперь пускай другие послужат, — с, горечью сказал дядя.

— Довольно, — решающим тоном заключил Чарыков и опять закашлялся и умолк.

Что-то странное, загадочное мне сразу показалось и в этом приезде его и теперь в его тоне, с которым он говорил. Было что-то такое, что наводило на мысль, что это неспроста, не одно только расположение к предводителю его привело сюда. И все это заметили и почувствовали. Особенно на всех произвел впечатление этот новый тон его — не привыкли к нему, совсем другой он у него был. И это не потому, что он был обессилен, болен, знал, что с него за это взять уже нечего, и позволял его себе поэтому. Нет. Чувствовалось что-то другое, какая-то другая причина давала ему право на этот необычный его тон... Но какая?.. Плохие, запутанные дядины дела? Уверенность, что он больше уже не будет предводителем?

И все хотя не высказывались, но ходили с этою маленькою, загадкой.

Чарыкова за обедом посадили за общий стол, накрытый лакеями в зале, — не на почетных местах, но и не на самых отдаленных. Это было тоже необычное явление, потому что его никогда прежде на этих местах не сажали, да в торжественные дни и вообще не сажали: он куда-то на время обеда исчезал.

За обедом дядя несколько раз обращался к нему, а обходя, по обычаю, гостей, сидевших за столом, и потчуя их, он останавливался возле Чарыкова и разговаривал с ним.

Когда пили шампанское и все начали поздравлять именинника, чокаться с ним и пить его здоровье, дядя сам подошел к Чарыкову, стоявшему у своего стула и не решавшемуся переступить своими больными ногами.

Совсем другие вдруг установились к нему отношения. Все замечали это, видели, понимали, но никто не находил этого странным, точно это всегда так и было и иначе и не было.