Потревоженные тени

И после обеда, когда все встали из-за стола, он не остался один. Около него собралось человек пять, сели к окну и разговаривали с ним, расспрашивали его, он рассказывал.

В кучках, на которые разбились все после обеда, несколько раз были слышны отзывы о нем как об очень неглупом человеке.

— Напускал это он тогда юродство на себя.

— Нужда!

— Совсем стал старик.

— А все-таки приехал. Вы слышали: посмотрю, говорит, хоть в последний раз на дворянство...

— М-да... Что-то будет...

И разговор переходил на злобу дня, на ожидавшееся объявление воли...

IX

Вечером, пользуясь прекрасной погодой, все, кто не отправился на конюшню смотреть выводку и проездку лошадей, разбрелись по обширному павловскому саду, гуляли, сидели на скамейках.

На одной из них сидел Чарыков с костылем в руке и что-то ораторствовал. Вокруг него стояло человек пять и слушали его.

Я подошел к группе.

— И все вы сойдете на одно и будете все такими же, — говорил он. — Я уж, может быть, не доживу, не увижу этого, но вы вот попомните мое слово. Потому, под самый корень подсекают...

Его слушали с мрачными лицами.

— Потому, — продолжал он, — дворянин без слуги своего быть не может. Какой же после этого он может быть дворянин, когда слуга его будет равный с ним. И на что он, дворянин, нужен после этого? Дворянин — высокое слово. Он отец — все равно, худой или добрый — своим детям, людям своим; но если у него этих детей, людей его, берут, — зачем и кому тогда он нужен? Что он без них?.. Торговать ему пойти?.. Служить?.. На что он служить будет? Из-за жалованья? На это чиновники есть... Землю частью, говорят, оставляют. Что он с землей будет делать? Сам пахать ее не может. Нанимать, — как это делается теперь у купцов на их хуторах, — да разве это дворянское дело? Те барышники, а разве дворянин сидел на земле из-за барышей? Он сидел, чтоб и самому жить и детей, своих людей, кормить. Ему ничего не надо было, потому что все его было, и детям, людям его, ничего не надо было, потому что он им все давал, они все от него получали. Он жил с детьми, своими людьми, кормился на земле, а не барышничал на ней. И тот дворянин был честен, который сытно и сам жил и дети, люди его, сытно жили, а не тот, который скоплял и оттого сам голодал и люди его голодали...

Он говорил это срывавшимся, высоким голосом, поднимая руку, как бы пророчествуя, и во всей фигуре его и в лице его было что-то пророческое, точно этот человек пришел оттуда, где никто не был, и рассказывает о том, чего никто не видал, наставляя и вразумляя слушающих его.

Подходили другие гуляющие в саду, останавливались, слушали, молчали.

Наконец он закашлял, умолк и в раздумье и усталости опустил голову на грудь.

— А ведь правда это все, что он говорит, — прерывая общее молчание, сказал кто-то в числе собравшихся.

— Конечно, правда, — отозвались ему.

И начались разговоры самые обыкновенные, которые велись тогда, о несправедливости реформы, о неблагодарности и проч. Эти разговоры, не заключавшие в себе никакой мысли, кроме узкой и эгоистичной, мне надоели уж по горло, и я отошел.

«А ведь, пожалуй, прав он, — думал и я про Чарыкова. — Ну что, в самом деле, они все будут делать без мужиков, без всей этой крепостной прислуги?!»

Я походил с час по саду. Начинало уж темнеть, в доме уж зажгли огни. Я пошел к дому. Когда я проходил мимо той скамейки, на которой час назад сидел и ораторствовал Чарыков, я невольно вспомнил его и опять задумался о нем.

Поднимаясь на террасу, я услыхал смущенно-встревоженный голос стоявших и разговаривающих наверху.

— Все время говорил, рассказывал, потом закашлялся, и вдруг это с ним...

— Может быть, еще это и пройдет. Просто, может быть, дурно с ним сделалось.

— С кем? — будучи почему-то уверен, что это произошло с Чарыковым и говорят о нем, спросил я.

— С Чарыковым обморок сделался... а может, и разрыв сердца, — отвечал кто-то мне.

В доме были все смущены, встревожены и говорили только о нем. Дяди не было. Он был там, куда из сада на руках отнесли его, во флигеле для гостей, возле дома.

Я пошел было туда, но навстречу мне попались дядя и другие возвращавшиеся оттуда.

— Нет, разрыв сердца, — говорил дядя. — Удушье у него было... закашлялся и... Но это ужасно... ужасно! — повторял он.

— Что, умер? — спросил я.

— Скончался...

Я не пошел туда.

Неожиданная смерть его произвела на всех ужасное впечатление. И без того довольно унылое общее настроение сменилось настоящим удручающим. Все говорили тихо, точно боясь нарушить чей-то покой. Разбились все на кучки и передавали друг другу разные подробности кончины. Многие собрались уезжать... Дядя ходил совсем расстроенный. Подходил к одним, говорил: «Да, ужасный случай», потом шел к другим и повторял то же самое: «Ужасно, ужасно»...

— И утром, как еще он только вошел, он показался мне странным каким-то, — слышалось в одной группе.

— И вообще все это... Этот приезд его... это какой-то намек его...

— «Хочу последний раз видеть все дворянство», — вспомнил кто-то его слова.