Поцелуй черной вдовы (СИ)

— Так я и знал. Вот увидишь разок — сам станешь бегать в Бэнксайд раньше нас всех! Да сама королева обожает такие забавы, а он моралистом заделался, — хохотнул говоривший. — Парламент вон сделал попытку запретить травлю медведя по воскресеньям, так королева это решение отменила. А кто мы такие, чтобы оспаривать мнение королевы?

Сказано это было с улыбкой, в свойственной Ричарду Бёрбеджу беззаботной манере, и Соланж, будь она преданной подданной королевы, могло бы на миг показаться, что Ричард прав. Вот только Елизавету она не любила, а значит, авторитетом Добрая Бесс для нее не была… Да и добрая ли она, когда допускает гонения перевертышей и травлю медведей?

Впрочем, этот вопрос, как и множество им подобных, Соланж оставила при себе, сосредоточившись после зверинца на продаже своего берберийца, которого, как бы ни было жаль, пришлось уступить за пять фунтов, да и то это Ричард сумел сторговать лишних два фунта сверх начальной цены, а после — на маленьком пансионе, в который Ричард опять же привел их.

Хозяйка потребовала заплатить наперед, что они с Шекспиром и сделали, причем у него, как ей показалось, это были последние деньги. Будь Соланж в самом деле молодым человеком, предложила бы ему снять одну комнату на двоих, но, увы, парнем она не была. А хотелось, оставшись одной, смыть с себя пыль дорожного тракта и просто расслабиться.

Но Ричард сказал:

— А теперь в «Колокол и корону», друзья. Пропустил пару пинт пива и позаигрываем с девицами! Вечер без доброй компании — все равно что потерянный. А жизнь чересчур коротка, чтобы терять наши лучшие годы!

И Соланж, хочешь не хочешь, пришлось тащиться с Шекспиром и Ричардом-неугомонным-Бёрбеджем в таверну на Лондонском мосту.

Глава 10

В «Колоколе и короне» Соланж явно перебрала с элем, иначе чем объяснить странный сон, приснившийся ей этой ночью…

А снился ей лес.

Темный, пасмурный лес, будто простуженный, в патине инеистой изморози, встретивший то ли ее, то ли и не ее вовсе чуть слышным покряхтыванием старых осин, перешептыванием затаившихся меж корней мелких животных и гудением ветра в кронах над головой — казалось, лес этот открыл ей невидимые объятия и принял ее.

Заговорил с ней своим особенным языком, явив тайны, прежде сокрытые: тонкие нити, светящиеся в траве, позвали Соланж за собой, указывая дорогу так ясно, как стрелка, прочерченная углем, и она точно знала — нить, повисшая в воздухе, путь палевки в траве. Та пробежала промеж двух стволов, по мшистой подушке древнего леса не более получаса назад, и догнать ее так же легко, как пройти по следам грязных ботинок, натоптавших в гостиной.

Надо только бежать.

Бежать так быстро, как только сумеешь, так низко, чтобы, припадая к земле, ощущать тонкий мускусный запах животного.

Его страх.

И желание жить…

Соланж и бежала. Мягко и невесомо ступая на промерзшую землю… Наслаждаясь погоней и ощущением пьянящего счастья, разливавшегося по телу. Свободой… Такой приторно сладкой, что рот наполнялся слюной.

А вот и полевка…

Сидит, не ведая, что она настигла ее, подобралась совсем близко, вот-вот ухватит зубами…

Соланж подкралась к ней еще ближе, кинулась: миг — и хрупкое тельце забилось меж острых зубов, желая освободиться.

Напрасно…

Она не выпустит своей жертвы, не сейчас, когда теплая кровь сладкой патокой заливает язык и дурманит рассудок. Челюсть сжимается крепче, трещат тонкие косточки — и Соланж просыпается.

Что это было? Она провела по лицу, сгоняя дурман странного сна, такого явного, словно и не сна вовсе — воспоминания. И провела языком по зубам, будто все еще ощущавшим мышиное тельце, зажатое между ними, и сладость пролитой крови…

Кошмар.

Она села в постели и осмотрелась: та же комната в маленьком пансионе, убогая и простая, те же стол и стул у крохотного окна, те же шкаф и кровать, но она как будто другая. Что это было? К чему этот сон? Может быть, разговоры о травле медведя навеяли на нее этот призрачный морок, может быть… что-то еще поспособствовало ему.

Алкоголь, например.

Ей не стоило пить с Шекспиром и Ричардом, по крайней мере, не столько. Впредь нужно быть осторожнее и не пытаться сойти за своего парня, на спор наливаясь пенистым элем.

Глупо все это. О чем она только думала?!

— Роберт? — В дверь постучали, и Соланж узнала голос Шекспира. — Ты проснулся, приятель? Нам нужно в театр. Не хотелось бы опоздать в первый же день!

— Дай мне минутку, — отозвалась она, вскакивая с постели и принимаясь метаться по комнате, надевая одежду. Темно-синие штаны, рубашка, куртка и зеленая шапка — все нашлось сваленным в одну кучу. Видела бы мама, в чем ходит по городу ее дочь… А уж при виде кое-как обрезанных ножницами волос и вовсе расплакалась бы. Мама любила ее темные волосы, говорила, на ощупь они — соболиный мех, мягкий и нежный, так и хочется прикоснуться.

Вот только никто, кроме нее, не касался Соланж долгие годы.

И волос тоже не гладил…

Так какой тогда смысл держаться за них, если только не соблазнять старых пройдох, падких на девичью красоту? Но к этому она возвращаться не собиралась.