Поцелуй льва

Но читать эти объявления было некому. Чуть ли не целый день мы ходили пустынными улицами, надеясь случайно встретить кого-нибудь. Только вечером мы попали на две живые души ― деда, который гонялся за своей курицей, и очень старую бабку, которая сидела на пороге дома за стеной подсолнухов. Когда мы рассказали кто мы и что привело нас в Белую Церковь, она подозрительно глянула на нас, как бабушка на капризных внуков. «А вы для этого не очень малы? ― спросила она огрубевшим от возраста голосом. ― Да и согласятся ли немцы на вашу независимость? А ваши родители ― знают ли они, чем вы занимаетесь?» Нам эти вопросы не понравились. Мы покраснели и отвернулись.

Женщина сказала, что ей восемьдесят лет, но выглядела она ещё старше, а её сморщенное лицо напомнило мне зрелый подсолнух. Её было нужно, чтобы её кто-то выслушал. Рассказала, что ей посчастливилось пережить Первую мировую, революцию и коллективизацию. Её муж погиб в шахте, а маленькая дочь умерла от голода в 1930-х. У неё были надежды на сына ― офицера Красной армии, но он полтора года назад был убит на Финской войне.

Задумавшись, замолчала. Потом, всматриваясь в наши с Богданом лица, словно стремясь увидеть наше с Богданом будущее, промолвила: «Если бы возвратить время назад, я бы не хотела быть матерью». Её слова оказали на меня тяжелое впечатление, ведь и моя мать не знала, чем я занимаюсь.

Старик, её сосед, пока она говорила, сидел молча. Его взгляд блуждал где-то далеко, словно пытался сложить воедино куски своей жизни, придать ему какое-нибудь значение. От него воняло махоркой. Когда баба замолчала, он оторвал кусок бумаги и попробовал скрутить самокрутку своими узловатыми пальцами. Он долго слюнявил конец газеты языком, но она не держалась ― старая слюна не была уже такой клейкой, а бумага была слишком толстой. Он раздражённо выбросил недоделанную сигарету: «Единственное, что я сейчас хочу ― это нормальной сигареты перед смертью. Может немцы хоть настоящую папиросную бумагу привезут.»

Казалось, что он ждал ответа. Не зная что ответить, мы с Богданом перекинулись взглядом. Тем временем дед нашёл более мягкую бумагу и скрутил новую сигарету. Затягиваясь, словно это было единственное утешение в его жизни, он разговорился. Сообщил, что за несколько дней перед немцами прибыла Красная армия и приказала всем эвакуироваться. Также рассказал, что многие не хотели подчиниться и теперь прячутся в лесах, ожидая, не придут ли опять красные. «Вот увидите, ― сказал он, выпуская облако дыма, ― только красные окажутся по другую сторону Днепра, сразу в городе будет полно народа».

Нам с Богданом не судилось дождаться этого, потому что на следующий день к нам в подмогу прибыли ещё два отряда Бандеры. Нам приказали идти в направлении Васильково ― ближайшего к Киеву городка ― и основать там пост, пока это не сделали мельниковцы.

Вечером, перед выходом в Васильково, нас ожидал неожиданный банкет. Одна из наших «походных групп» по дороге в Белую Церковь прихватила в брошенном колхозе кур и яиц. Немало мы ощипали перьев, пока куры были готовы, чтобы пожарить их на костре возле подножья статуи Ленина. После недель сухомятки они были вкуснее, чем те, которых мама готовила для наших гостей.

Мы пригласили на праздник деда с бабой. Баба принесла кастрюлю борща, а дед ― бутылку самогонки. Нас поразило то, что он ещё принёс и бандуру. В умелых руках этот инструмент может, сказал как-то мне пан Коваль, плакать самым сильным горем и смеяться наибольшей радостью. Я много читал про бандуристов, как правило, старых и слепых, которые ходили от села к селу, играя и певши песни о казацкой вольной жизни, их походах и их страданиях в турецком плену. Впервые я услышал звук бандуры после «освобождения», когда во Львов приехала капелла бандуристов из Киева.

Мы со всех сторон окружили старика. Теперь с бандурой на коленях он не был похож на человека, у которого только и мечта, что достойная сигарета перед смертью. В отблесках костра его глаза вспыхивали, в то время пока пальцы бегали от струны к струне, настраивая их. Закончив, он распечатал бутылку, хорошо выпил из неё и передал нам.

Я чуть не подпрыгнул, когда он прошёлся по струнам. Мощный поток звуков вырвался из-под его пальцев. Лавина звуков периодически превращалась в меланхолический ручеёк, а затем снова окуналась в высь, как каскады волнообразной каденции. Сейчас его хриплый баритон разлился по площади, словно вызывал небесные силы слушать его пение. Песня была о Байде…