Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Здесь центр дня, артерия, связывающая людей с жизнью – почтил он и письма. Снег идет день и ночь, площади и улицы заметены, нет проходу и проезду, и некому проходить и проезжать. Сейчас расчищали дороги к сараю и к воротам, жду Николю из каприза к обеду и в ожидании пишу тебе. Заеду ли я к вам? Если бы довольно денег было, заехала бы несмотря на то, что “отпущена” (я люблю иногда игру в зависимость и подвластность) только в Воронеж. И если деньги будут – жду разных получений – заеду и поживу у вас, а там еще куда-нибудь. Меня томит жизнь на одном месте. Хочется, собственно, куда-нибудь, где горы, моря, пустыни – но за невозможностью видеть это, хочется хоть не видеть того, что видишь каждый день. Часто и с отрадой думаешь о той предельной станции, где скитающийся дух возвращается в лоно отчее. Если бы у меня были дети, я бы порою бы жалела, что им далеко до этой станции, и столько неудобств, столько кружения, пока дождутся до нее.

Будь здорова, милая. Кланяйся Косте, целуй детвору.

Пиши. Вава.

34. 27 января 1901

Москва – Киев

Вот и закрытое письмо, моя дорогая девочка. Отвечаю им на твое, голубое, которое ты адресовала в Воронеж. Мама переслала его. Как странно, что тебе показалось, что я в Воронеже. Я в Москве, на Гагаринском пер., дом Шлиппе, на Шпоре. У меня сейчас сидела Настя и еще один “страшный и умный дух”. Она ушла, я одна и бьет 12 часов и в шотландском замке (так называет Настя мою комнату) ненарушимо тихо. Астарта и Беатриче, Таля и серый готический Ганновер смотрят на меня со стола, полные значения, но непоправимо молчаливые. Напрасно ты думаешь, дорогая, что только великие души имеют право удаляться в свою пустыню со своим “орлом и со своею змеёю”. Все, кто захочет этого, все, кто полюбит это – правы, и делают то, что нужно.

В уединеньи жизнь моя
Как жизнь богов полна.
В ней плещет радость бытия
Без берегов и дна.
Великих горестных утрат
Тоскующая тень
Бежит испуганно назад
Почуяв светлый день.
Она испуганно бежит
Туда, где весь в цветах
В Долине Прошлого лежит
Любви священной прах.
Но с этих радостных вершин,
Где виден океан,
Спокоен, вечен и один.
– Цветы и смерть – обман.
Утраты нет, и счастья нет,
И все, что есть слилось
В единый свет, безбрежный свет
И Богом назвалось.

Так пишет один малоизвестный поэт и невеликая душа. Вообще – что лучше, что хуже, кто знает это? Пути каждой души своеобразны и таинственны. Одной лучше глубокое одиночество, другой непрерывное соприкосновение с другими душами. Одной – Голгофу, другой постель из розовых лепестков, одной бурю, другой тишину морского дна. А то и так бывает, что сегодня тебе нужна тишина, а завтра шторм. Вообще, нет заповедей, нет правил, кроме одного – будьте свободны, как свободен Отец ваш небесный. Извне мое бытие скучно и жалко. Каждый день Румянцевский музей, где я с видом труженика перевожу Метерлинка (мне дали переводить какие-то издатели “Trésor des humbles”[403]). каждый день какая-нибудь редакция, где кроме моего рассказа, без преувеличения лежит 250, и мне ввиду почета и милости обещают, что моя “Радость жизни” или “Ника” пойдет семнадцатой; каждый день мой гадкий заботы о завтрашнем дне, о прачке, кофее, о кредиторе, который явится за тремя рублями. Каждый день твердый, как ремень кусок говядины, за который я плачу 40 копеек, потому что его дают в кредит. Но это все декорации. Пьеса разыгрывается совсем другая. В ней все реквиемы, все миры и все рождения, которые есть и будут до скончания века. Мы переживаем великий, чудный перелом. Метерлинк называет его “пробуждением души”. Добролюбов (второй) свершением “древнего долгожданного заговора”, Ницше и Кириллов (из Бесов) новым переходом “от человека до ангела” (у Ницше до сверхчеловека). И капли или целые родники в этой новой жизни сверкают в каждом из нас над прахом старого, над муками родов.

Целую тебя. Страшно соскучилась по детям. Целую их, обнимаю. Люблю всех бесконечно.

35. 9 февраля (кажется) 1901

Москва – Киев

О, как же я хочу видеть твоих детей, детей твоих и тебя. И госпиталь, и его готические тополя, и Костеньку. Ahimè! (так поют итальянцы вместо – увы!) это будет ужасно нескоро, так нескоро, как будто вы в Юкатане или Лабрадоре. Как молодо твое маленькое взволнованное письмецо. С него посыпались подснежники – удивленные, обрадованные жизнью подснежники, нашей юности.