Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Бальмонта я видела. Не понравился – позёр, франт, фат – из тех, что носят браслеты и кружева. И вдобавок упал в обморок от раны самолюбия – плохо прочел свои стихи. (Обморок не иносказательный, настоящий.) Я люблю его “Чет и нечет” (без окончания). А в остальном он, по-моему, надуман, холоден, претенциозен – модный франт, нарядившийся в последнее слово европейской моды. Но как переводчик Шелли – он поэт истинный и незаменимый. Вот и все о Бальмонте – как глупо и стыдно вышло, что я перепутала письма. Каждый бы прочел на твоем месте, но не каждый бы имел правдивость и мужество открыто признаться. Это нелюбовь, Нилок – значит и жалеть не об чем. Если бы была любовь, конечно, ты права – там уже не могло бы быть разграничений на высокое и низкое. Но это не любовь – un cris d’un coeur desert – un souffle ardent d’un temperament[404].

И со всем этим покончено. Мне ничего не надо. Я безумно богата и не знаю даже, что мне делать в “подвалах верных” с “верными супругами”. Я не тот большой талант, который умеет раздавать. Но я сумела накопить. Пока обойдешь эти владения, уже и день прошел, и ночь подошла, и так несутся дни и ночи, как крылатые кони.

Целую вас всех. Детям буду писать завтра – сегодня устала, хочу спать – 2 часа.

Вава.

36. 19 февраля 1901

Москва – Киев

Гагаринский переулок, Д. Шлиппе, кв. 10.

Тронута тем, что вы с Костичкой так живо помните меня. И думаю, что так и нужно. Я и сама помню, вспоминаю, верите, не перестаю помнить близких и бывших близкими, так ясно и жизненно, как будто они не переставая живут со мной, в одной комнате. Я забыла – верите, спрятала за семь замков то, что помнить было страшно пусть живет и да будет благословенно.

Мне грустно, и порой больше, чем грустно, что я потеряла из виду Талю, или лучше сказать, что Таля захотела потеряться у меня из виду. Все-таки, Нилочек, сообщи ее адрес. Теперь, когда бедная снегурочка заболела, думаю, ей понадобятся разговоры со мной. И еще, где Анюта – адрес ее мне также нужен – не забудь, деточка, сообщи.

И для того, чтобы не забыть этого, ответь не отлагая, – хоть открытой карточкой.

Весна над Кремлем зажигает такие юные, розовые зори, тает лед, срываются светлые тяжелые капли с водосточных труб и в воздухе пахнет не то увядающим снегом, не то предчувствием близких подснежников. Все было бы хорошо, если бы не жестокие неурядицы материального существования. “Нету”, “негде”, “надо”, “Боже мой” – да ты знаешь все это, милый товарищ. От крайностей этого глупого положения Настя бежит в лес, за 2 станции от Москвы – и я сегодня серьезно думала: стоит ли вся эта милая фата-моргана явлений – весны, осени, лета, театра, друзей, врагов, страдания, счастья – стоит ли она беготни по раскаленной сковороде в погоне за колбасой, за куском мяса и четырьмя стенами. И решила я мудро, что не стоит. Но пока жива мама, я связана в этой области, и значит надо придумывать что-нибудь другое. Завтра пойду, например, на “пурим”. Там будет детский маскарад – дитя, в которое я влюбилась со всем эксцессом стародевической страсти, будет в неаполитанском костюме. Но дело не в том. Я пойду на Пурим, потому что там будут и взрослые. И я лелею сумасшедшую мысль подойти к первому попавшемуся золотому тельцу и сказать: дай мне кусок золота величиной с твою голову. Я давно собиралась сделать это. Но почему, скажи мне, полевая маргаритка, законная жена, девочка Красная шапочка и Архангел Гавриил – скажи мне, почему я, которую еще “у наших” называли Эвтиждой, никак не соберусь сделать этого.

И мало того – когда это золото – и телец подходят сами ко мне и мычат выжидательно – и стоит только протянуть руку – я вдруг всем существом предпочитаю ему нищету и отчаяние из-за пяти рублей.

Целую тебя, Костю, Полечку и детей – крепко, горячо, как целую при свидании и при прощании, как можно целоваться только в Киеве, где родные звезды, родные тополя, родные могилы.

37. 19 сентября 1901

Воронеж – Киев

Не хотелось писать тебе, дорогой Нилочек, все это время, потому что у нас тоже скверно. Мама хворает, но все-таки возится с котлетами, кастрюлями, не понимает, что это тяжело и не нужно, что не стоит превращать это в культ, – и раздражается, и снова в отношения вкрался холод, дальность, преднамеренное игнорирование точек зрения и самой сущности натур. Мою вторую отчизну – кухню сдали за полтинник и мне негде жить, т. е., юридически есть, и фактически есть – но для писанья, для того, чтобы чувствовать себя ушедшей от Воронежа и от всего на свете, нет. Я стала злой, и до меня нельзя дотронуться. В Москву следовало бы ехать теперь же – но для этого нет ни денег, ни предчувствия их. Т. е., я должна получить из “Игрушки”, где в сентябре будут напечатаны 4 моих рассказа рублей 30 – но, что это для всей семьи с зимними заготовками пищи и платья. Одним словом, худо.