Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Из последних сил постараюсь съездить на Рождество в Киев – я уже успела соскучиться по тебе и Костичке и по вашей детворе. Мои девочки приносят мне много светлых часов, но не могут заслонить рожденных тобой, связанных еще с молодыми днями детишек. Боюсь только, что эта поездка слишком огорчит человека, который до сих пор не может простить мне летних экскурсий. Он совсем не верит в мое отношение – но любовь, как проклятие тяготеет над ним и разлюбить он не может. По-прежнему мы обречены идти через вьюги и тесные ущелья, по острым камням и попадать в такую темноту, где ничего не видно и кажется все погибло – и находить выход в поля блаженных, где нетронутые цветы, первобытное солнце и ключ жизни на несколько часов.

Что Костичка и Поля ничего мне не отвечает? Не знаю, как быть с Настей. Не сегодня-завтра мне могут прислать ее. Порой я обрадовалась бы возможности быть на ее месте. Иметь в голове одну мысль, одно чувство Бога – разве это не лучше, чем это мелькание, умирание, возрождение на минутку и заведомая призрачность и грубость нормального.

Пиши, Нилочка, как у тебя в царстве внешнем и внутреннем.

Во вторник пойду слушать твоего любимца (Бальмонта). Будет читать о Пшебышевском[407]. Читала ли ты его Homo Sapiens? Прочти непременно это Кнут Гамсуна “Пан”. И напиши, как понравилось.

До свидания, дорогая. В общем – горение и сейчас же безбрежная усталость, смерть.

Напиши обо всех детях. Угодила ли книжонками Лёле?

44. [Декабрь] 1902

Москва – Киев

Нилочек мой дорогой! Пишу из Мещерска, куда приехала навестить Настю. Здесь хороший лес, парк, снежные сугробы, а с больными я не только свыклась, но и сдружилась. Запросто беседую с буйными помешанными, хожу к смирным, изолированным во время припадка, позволяю “искать” у меня в голове, обнимать и толкать, бить они не смеют того, кто их не боится. С тихими пью чай – нахожу все это общество мало отличающимся от, так называемых, здоровых людей.

Только слабоумных не люблю. Давно уже назревали у меня мысли, что все одинаково в мире – жизнь и смерть, радость и страдания, здоровье и болезнь. Настю через неделю могут отпустить в Воронеж. Из Воронежа постараюсь заглянуть к вам, если денег хватит. А пока вот что разузнай, Нилок, только с коммерческой осторожностью, когда выйдет второе издание Владимирского Собора и в скольких экземплярах (это важно). И еще – не раздобудешь ли ты несколько открытых писем с моей фотографией (у Кульженко). Этим ты оказала бы мне большую услугу. Пожалуйста, об издании узнай, родная, поскорее и напиши Москва, Каретный ряд, Спасский пер., д. Цер. Спаса, кв. 33. Бардаль.

45. 1 января 1903

Москва – Киев

Нилочек! Поговори с Костей и с Андреем Фёдоровичем[408] насчет Винницы. Немедленно сообщи мне, возможно ли в ближайшем будущем, и на каких условиях поместить туда Настю. Ее болезнь возвратилась бурно с разными осложнениями, грозит слабоумием, если не будет упорного и энергичного лечения. О здешней же больнице сами доктора отзываются как о мертвом доме. Ни свежего воздуха, ни одного условия для сносного самочувствия. Каждый лишний день здесь – мука и для нее, и для нас. Я написала в Мещерское с просьбой возвратить ее туда – но с ответом медлят и по многим причинам ответа нужно ожидать отрицательного. Я навещаю Настю два раза в день и поняла, что на свете нет большего горя, как видеть вместо близкого, дорогого, понятного лица непонятное, чужое, часто страшное, видеть человека – и не иметь о нем никаких известий. Письмо твое получила. Спасибо за приглашение. Если можно будет – и в денежном смысле, и с делами, приеду.

А с Новым годом и забыла поздравить. Мы эту неделю прожили во времени и неизвестно – года тянулась она или минутку. Желаю в новом году всяческой пощады от Жизни.

46. 9 апреля 1904

Москва – Киев

Хотела бы картины более отчетливой и подробной. Меня интересует по-прежнему человеческая душа – тайна ее увядания, воскресения, роста. Если даже все суета – это почему-то остается интересным и важным. От письма твоего веет воскресшею молодостью, надеждой на жизнь – на нечто большое и настоящее в жизни.

Я хотела бы знать, откуда это и чем питалась, и чем жива такой повышенной степенью жизненности душа.

Не нужно прибавлять, что к общечеловеческому интересу здесь присоединяется особый – личный – с детства милый, привычный и родной образ души, воплотившийся в земном образе навеки семилетней для меня Нилочки.

Меня так же трогает, что тебе в этом настроении хочется писать именно мне. И я нуждаюсь в настоящем моем состоянии, чтобы во мне как-нибудь нуждались, дотрагивались до моей души, чего-нибудь хотели от меня. Тогда я ощущаю, что у меня есть “Я”, такое, какому жизнь не могла нанести ни одного ущерба, неизменное в своем требовании от жизни и в своей вере в то, что выше жизни.

Но нервы от всего, что было, от весны и Москвы так истончились и онемели, что каждый день труден выше меры.