Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Живут Игнатовы, вся семья, и А.Е. Березовский с женою (в твоей комнате). Забор к улице сломан зимой на топливо, неуютный вид. Бахи[220] живут тепло и очень сытно все время; Лидия Алексеевна, хворавшая зимою, с хорошей оказией в начале лета уехала на юг и, как сказал мне на днях по телефону Алексей Николаевич находится в санатории в Геленджике на Черноморском побережье; недели через три вернется… Иногда видаю Г.Г. Шпета; он жалуется на нервность и неспособность к работе[221].

Шестов в письмах Гершензону не раз будет спрашивать о Варваре, и сама она еще не раз ему напишет, но то будет, когда затянется рубец их тяжкого расставания. Об этом она расскажет ему в письме о смерти Надежды Бутовой. Это был для них обоих очень и очень близкий человек. Варвара Григорьевна оставила о ней свои воспоминания (они приведены на с. 392 наст. изд.), она часто останавливалась у Надежды Сергеевны в доме Перцова возле Храма Христа Спасителя. “Когда я увидела впервые Надежду Сергеевну Бутову, ей было 27 лет, – вспоминала В.Г. – Наш общий друг Лурье, недавно трагически погибший заграницей (попал под поезд), несколько раз говорил мне: «Вы должны познакомиться с Бутовой. Это необыкновенно обаятельный человек».

Однажды я спросила:

– В чем особенность ее обаяния?

– Она на все реагирует, на все не понемножку, не расчетливо, как обычно люди кончиком мысли или краешком чувств, а безудержно, щедро, всем своим большим существом”.

Бутова была настоящей христианкой, ухаживая за больной чахоткой подругой, специально пила с ней из одного стакана, чтобы показать ей, что не боится. Заразилась от нее туберкулезом и тяжело умирала в голодной и холодной Москве в 1921 году.

Борис Зайцев, друживший с Бутовой, рисовал такой портрет актрисы: “Была она как бы и совестью Художественного театра, его праведницей. (Головой выше физически, головой выше душой.) В труппе держалась одиноко, прохладно: не помню особенных ее приятелей из актеров. «Я не могу ни с кем жить вместе, близко», – говорила она. И никакие капустники, никакие попойки не занимали ее (конечно, зубоскалили актеры над ее отшельничеством: но побаивались).

Платья она носила темные, волосы пышно зачесывала назад. На груди крест. В толпе сразу заметишь ее худую, широкоплечую фигуру, над всеми возвышающуюся. Разговор тихий, степенный, но могла и смеяться по-детски. Не дай Бог рассердить ее – и особенно важным, не пустяком, а идейным: новозаветный человек, она впадала и в библейский гнев”[222].

Евгения Герцык, познакомившаяся с ней через Шестова писала: “…Слова скромны и просты, а внутри затаенное кипение. Зажигала в углу рубиновую лампадку. Была прозорлива на чужую боль. Глубоко трогал созданный ею образ юродивой в «Бесах» Достоевского. Когда в 22-м году после пятилетнего промежутка я попала в Москву, я узнала, что она умерла в революционные годы, что перед смертью пророчествовала в религиозном экстазе. Скитница обрела свой скит”[223].

В одном из последних писем Варваре, когда та еще была в Ростове, Бутова рассказывала ей о московской тяжкой жизни и последних новостях в Москве.

25 мая 1920

Дорогой друг мой!

Вчера лишь я получила 2 конверта, адресованные на мое имя от Шуры Добровой. В них оказались письма для других: Михаила Владимировича, Лиле, Анне Васильевне, Татьяне Ал<ексеевне> Полиевктовой. И мне страничка. Письма для других мне удалось сегодня же переправить всем, кроме Жени Готовцевой, о письме к ней Вы также упоминаете в моей записочке, но его не оказалось. Ваша страничка ко мне, как и предварительные два мартовские письма, мало что мне сказали о Вас, о душе. Они для меня “осколочки”. Сначала мне казалось, что они осколочки тех писем, которые до меня не доходят. А сегодня ясно чувствую, что другого письма, целого мне направленного для меня и не писалось. Мне печально стало очень. Но я не прошу ничего иного от Вас, как и ни от кого, чем то, что человек дает мне. И конечно, дарами человеческими нам и определяется наш удел здесь, среди людей. И причина, разумеется, лежит во мне.

Лишь Лиля со слов Михаила Владимировича и он сам (случайно пришел сегодня) разъяснили мне немного Вашу жизнь там. Рада очень, что понимаю теперь больше и яснее. Бесконечно больно и тревожно за Варвару Фёдоровну, и какая мука, что узналось здесь об этом лишь теперь. Как это Лис не сообщил сюда? Ведь из Воронежа сюда постоянно кто-то приезжал всю зиму! Уж что-что, а поделились бы мы все отсюда с Варварой Фёдоровной и она, б<ыть>м<ожет>, нужды бы не терпела, острой, какую б<ыть> м<ожет>, несла эту зиму.

Моя мама еще кое-как живет. Отняли у нее ее опору, привязанность ее последнюю и утешение ее – ее приемного сына – Колю. Отняли 17-летнего и угнали на фронт! Как она справляется со всем, даже и не представляю. Одна надежда на Милосердие Божие и Его помощь…