Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Ваш ЛШ

Вам не суждено порадоваться краткости письма моего. Посетители разошлись – всего половина одиннадцатого. Можно еще три листка исписать. Но не пугайтесь, родная. Окончу лишь этот листок – и ни слова, хотя мне так не хочется отрываться от беседы с Вами. Тем более, что это последнее письмо в Воронеж. Что-то Вы теперь, в этот час делаете у себя дома? Одна или с сестрой составляете ложные обвинительные акты и неопровержимые приговоры. Они мне покоя не дают. Если бы уже скорей дано было слово мне, единственному Вашему защитнику пред Вашей совестью! Вы такой <нрзб> прокурор, что с Вами трудно тягаться – Вы всех судей склоняете к обвинению. Но я так радостно возьмусь за правое дело и вырву несправедливо обвиненного из рук ослепшей Немезиды. Хорошо еще, что нам скоро придется встретиться. Воображаю, что сталось бы со мной, если бы я получил от Вас такое письмо из Петербурга. Хоть с ума сойди! Не даром я предчувствовал, что мне придется скакать вслед за Вами в Питер. Ведь там наверное произошла бы такая же история. Вы встретили бы кого-нибудь, наговорили бы про себя всякой всячины – и он бы приговорил Вас к смертной казни, как меня в тот памятный вечер (после свадьбы) М.С.[264]. Я ведь ничего не рассказывал про себя, только стихи читал, да песни пел, а он мне сказал – что один выход: самоубийство. Поверили бы Вы? Положим, он не надеялся, что я его послушаюсь. Но сказать – сказал и, главное, не разобравши, в чем дело. Он “готовый всегда все слушать и все понимать” как видите иногда не прочь и полезный совет дать! Но уж так странно люди созданы: им всегда кажется, что они проникли <нрзб> в душу ближнего. А ведь это так трудно, что редко удается. Будет, однако, об этом. Мы вернемся ко всему, что я Вам писал – в разговоре. И тогда выйдет последовательней. Нужно Вас, родная, взять в руки – иначе с Вами беда. Пока не оправитесь, а там Вам меня брать в руки, если охота будет. Немного отдохнуть Вам, немного окрепнуть и Вы всех нас перерастете. И только на это переходное время нужно создать для Вас благоприятные условия. И они явятся. Пока Италия как нельзя более поможет а там еще придумаем: и не дадим, ни за что не отдадим Вас безсмысленному, слепому произволу случая. Это было бы преступлением с нашей стороны, любящих и близких Вам людей. Ваша же Настя, поняв в чем дело, станет для Вас иной. И тогда ее слово принесет Вам бодрость и силу, а не апатию и тоску. Вы не должны падать духом, раз с Вами есть любящие Вас и готовые Вам все отдать люди. Нет жизни без испытаний, дорогая моя. Испытания тяжелы – но они не бесплодны. И у Вас меньше права отчаиваться, чем у кого бы то ни было. Ничем Вы не обижены Богом. И обострения душевных страданий бояться нечего, они пройдут – и Вы снова будете собой, той, которая умеет всех приводить в восторг обаянием своей недюжинной, честной, искренней, любящей натуры… Если бы уже увидеться поскорее. Есть много интересного рассказать Вам. Но пока язык не поворачивается. Все пред глазами последние строки Вашего письма и Ваше измученное, второе лицо – и я ни о чем ином думать не могу. А встретимся, Вы улыбнетесь мне своей настоящей улыбкой, взглянете на меня своими настоящими глазами – тогда обо всем будем толковать – нам бы пришлось не сутки, а год целый вдвоем ходить. С Вами – живешь и молодеешь, а не стареешь от времени. С Вами говоришь – и учишься у Вас и кажется, не выучишь всего Вашего за всю жизнь. Если бы только Вы понимали, что Вы можете давать и даете собой другим! У Вас такая нехорошая привычка искать только осязательных результатов. Будто бы поэт хуже, чем сапожник – только оттого, что видно, какой сапог, а действие стихов незаметно. Но такова уж судьба лучших людей: они себя считают худшими и завидуют другим, слабейшим. Прощайте родная, завтра жду письма Вашего. Если не будет не взыщите: обеспокою Вас телеграммой. Боюсь, не вздумали ли Вы уехать в Киев до понедельника. Было бы ужасно. Я считаю сутки Вашего общества своими. Увидим. Жму крепко, крепко Вашу руку. Глядите веселей и бодрей. Не бойтесь, родная, все переменится, и мы еще добьемся своего.

Ваш ЛШ

7. Варвара Малафеева (Малахиева-Мирович) – Льву Шварцману (Шестову)

28 октября 1895

[Остпедалетти – Киев]