Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Я не могла достать в Cen-Remo русскую библию. Не сможете ли Вы прислать мне библию из Киева. Узнайте, друг мой, если пересылка недорого стоит, постарайтесь выслать поскорее. И еще раз простите, что беспокою Вас поручениями. Получили ли Вы мои письма? Последнее я писала в очень нездоровом состоянии, и потому оно вышло мрачнее, чем среднее арифметическое моей жизни. Что делаете в Киеве? Как Вам живется? Как идут занятия? Как нашли Настю?

Прочла вчера еще раз “Лукулл и раб”[269] в “Киевском слове”. Есть место в этом рассказике, которое попадает прямо в сердце. Есть в нем большая искренность и сдержанная негодующая скорбь. И в то же время есть что-то детское, открывающееся хрестоматией, неопытное, наивное. И всё-таки я люблю этот рассказ, может быть, потому что кроме Лукулла и Тиберия вижу самую дорогую мне в мире душу. А Настя, кажется, не любит этого своего рассказа. На днях я окончила Cosmopolis (Бурже)[270] по-французски. Там есть драгоценные психологические замечания и удивительно поэтические места. Тит Альба, по-моему, по выпуклости изображения и по тонкой поэзии, с какой он обрисован, может сравниться с шекспировскими женскими типами Офелии, Дездемоны, Миранды, Корделии и Джульетты. Сейчас читаю Шекспира. Но больше всего хотела бы я теперь Библию. Я так люблю библейский Израиль и всю эту скорбную и величественную историю народа Божьего. Кроме того, эта книга, несмотря на наслоение позитивизма, не перестала быть для меня книгой из всех книг, чем-то священным и точно сверхчеловеческим. Я верю ей и мне не приходит в голову критиковать ее.

Ну, прощайте, простите за небрежность письма. Больше писать не могу. Для моего сердца это теперь утомительно.

В. Малафеева

10. Варвара Малафеева (Малахиева-Мирович) – Льву Шварцману (Шестову)

1 (13) января 1896

[Италия – Киев]

Друг мой! Сердце у меня перестало болеть, нервы успокоились, и я опять готова терпеть и быть сдержанной и мужественной до конца. И я не знаю, на какие пытки, на какие самые унизительные испытания я не согласилась бы. Но только, чтобы знать, что это продолжится определенный срок – год, два, пусть пять лет. Но пусть потом дорога моя будет пряма и определенна и ни один час моей жизни не пропадет даром и все мои чувства, помыслы и желания направятся к одному. А вот этой надежды у меня нет. И это заставляет страдать жестоко, больше, чем от воспоминаний о человеке, разбившем все мои надежды на личное счастье. Бог с ним, с этим счастьем. Я уже не молода и сумею обойтись без него. Но я не умею обойтись без другого – без сознания, что эти долгие дни и ночи, эти мелочи, которые напоминают часы нашей жизни, имеют свой смысл, нужный миру, Богу, какой-нибудь неизвестной Справедливости – или просто Страданию Человеческому.

Вы пишете: – приедете к нам, будем читать поэтов, утешать друг друга… Будет с меня поэтов, будет с меня жизни в кругу любящих меня людей, окружающих меня такими незаслуженными заботами. Поймите же, что душа моя созрела для того, чтоб отдаться миру, но только не знает, как это сделать. И если отдаться – то всецело – иначе я не сумею. Может быть, я ошибаюсь, может быть, эгоистические запросы еще не раз шевельнулись в моем сердце. Но я уверена в том, что я не свернула бы с дороги, если бы нашла ее. Но я не нахожу ее, не вижу.

Вы говорите: жить для правды. О, конечно. Но это ничего не уясняет для меня впереди. Для инквизиторов правда была в том, чтобы сжечь живого человека. Для экономических материалистов – в изучении по целым годам Спенсера, для того, чтоб убедиться, что les choses vont par bur chemin comme elles doivent allér[271]. Для Толстого – в непротивлении злу. Когда я думаю – в (обрыв текста).

11. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

2 января 1896

[Киев – Италия]