Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Недавно, дорогая моя, появилась в “Р<усской> м<ысли>” поэма Шелли – “Эпипсихидион”. Это значит приблизительно “сверхчувственный”, вне мира сего находящийся. Все прочли эту поэму и сказали, что она никуда не годится, что ее понять нельзя, – а то, что нельзя понять не может быть хорошим. Я просил у моих редакторов и цензоров разрешения написать о ней. Не позволили. Даже не дали книжки журнала, чтоб дочитать до конца поэму (она очень велика). Но половину я прочел. Поводом для написания поэмы послужил следующий случай из жизни Шелли. Случайно, во время путешествия по Италии он узнает, что богатый человек заключил двух дочерей своих от первой жены в монастырь, а сам решился на смерть. Одну из дочерей Шелли удалось повидать в монастыре. Она оказалась чудной девушкой. И Шелли полюбил ее и эта девушка полюбила его. Но освободить ее из монастыря оказалось невозможным. И Шелли пришлось уехать, оставить эту девушку вянуть в монастыре без всякой надежды на избавление. Несчастный вернулся домой – но забыть о ней не мог, конечно. Везде являлся пред ним ее образ. Он знал одно – что у нее жизнь отнята, а она – лучшая из женщин, которых он видел в жизни. Обыкновенный, как видите, случай, который большей частью оканчивается тем, что на помощь является время и новая красота и дело улаживается. Героиня остается в монастыре, а герой начинает радоваться новой богине. У Шелли иначе кончилось. Он не примирился с ее несчастьем, не примирился ни на новой красоте, ни даже на возможности покончить смертью со своим горем. Он не мог умереть, пока она оставалась жить. И не мог нести на себе ее страшного горя. Не мог допустить, чтобы такое великое сокровище, как их любовь, могла, возникнув, перестать существовать. Чтоб стены монастыря, вражда людей могли поставить преграду меж ним и любимой девушкой. Чтоб у них отняли то, что было лучшим во всем мире. И он выдумывает спасение – выдумывает возможность быть разъединенными и любить всей чистотой души и жить этой любовью и никогда не расставаться в мечте с любимым человеком – и говорит, что это – любовь истинная, которая нужна <нрзб>. Что в этом – жизнь, что это иной мир, никому неведомый, но чудный, с которым наш мир, где живут простые счастливые люди и обыкновенные страдальцы – не сравнится. Мир своеобразной, могучей, прекрасной жизни, которую отнять у человека никто не в силах. И какими чудными красками рисует он этот мир, как хороша его возлюбленная. Но, увы! Это – не новый мир, нет – старый, тот где мы все живем. Ни одной черты не прибавить ему к тому, что он здесь на земле видел. И его поэма лишь чудная мечта о том счастье, которое было для него возможностью. Он часто говорит о сверхъестественном, об иной сфере – но все эти слова отпадают, остается чувственное (не в грубом смысле этого слова), остается прежняя сфера. Прибавление такого обмана утешения или утешения обмана, которое заглушает скорбь несчастного. С правдой о своем горе он уже не мог жить. Ему нужно было выдумать Бога, которого у него не было. Поэтический дар помог ему. Он нашел Бога – и забылся, утешился. А Бог был мечта о земном, мечта об избавлении несчастной девушки. И поэма называется “Эпипсихидион” – будто есть возможность иного, неземного общения меж любящими и разлученными людьми… Поэма чудесно написана и если почувствовать, какой скорбью вызвана потребность в мираже, созданном поэтом – она производит потрясающее впечатление. Такое впечатление производит Шехерезада. Все эти чудеса, весь этот самый дикий вымысел, волшебные лампы, танцы, духи – все свидетельствует о том, как несчастен был тот народ, который мог только в области вымысла найти каплю утешения для своих страданий. Зачем я написал Вам это? Во исполнение обещания вести литературную переписку, нет ли? Право – не знаю. Вспомнилось – я и написал. Статьи об этом мне не позволили писать за недостатком места. А мне очень хотелось об этом и об “убийстве” Ускова[272] написать. – Это “убийство” представляет некоторый своеобразный интерес, но, увы – не позволили. Сейчас испрашиваю разрешения писать о Мюссе и Жорж Санд. Тоже очень наболевшее. Но здесь уже мой интерес. В “С. Ц.”[273] есть статья Каренина[274] “История, а не легенда” посвященная знаменитой франц<узской> писат<ельнице> и ее отношениям к не менее знаменитому поэту. Каренин, пользуясь случаем, говорит целую кучу пошлостей о любви, о душе, о бабушках. И мне любопытно было бы подвести итог его болтовне и сказать несколько слов о Мюссе и его ночах[275]. Не знаю, позволят ли. Эв<енсон> хлопочет в “К. С.”[276], чтоб мне разрешили раз в неделю в определенный день помещать обозрения. Авось разрешат – тогда хорошо будет. Пока там обозревателя нет. Николаев[277] бросил – адвокатом стал.