Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Да, война! Будь она трижды и навеки проклята, — это наихудшее из всех человеческих бед на земле. Она висела над нами все недолгие годы нашей жизни, собиралась, накапливалась с самой колыбели, которую, придя с очередной войны и снова собираясь на следующую, ладили нам наши отцы. Под ее распростертым черным крылом росли, учились, готовились к грядущим боям мы — сыновья солдат и сами будущие солдаты. Чем-то она увлекала нас в детстве, когда мы читали о ней в книжках и играли с деревянным оружием. Может быть, потому, что молодые наши души жаждали подвигов и самоутверждения, но теперь, познав ее во всей жестокости, мы проклинаем ее.

* * *

Сидя возле Желтых, Попов поворачивается боком ко мне. Я прислоняюсь спиной к стенке окопа. Жарко. Тень от брустверов стала коротенькой, и солнце жжет плечи. Наверху вблизи тихо. Но вдали за деревней, где-то на переправе, все гремит, грохочет, и земля то и дело содрогается от взрывов.

В укрытие заглядывает Лешка. На его голове каска Попова.

— Ну, докуда ж сидеть? Пока в плен не возьмут, что ли? Попов все прижимает к груди окровавленную, забинтованную руку. Лешке он не отвечает.

— Было бы геройство, — ворчит Задорожный. — А то глупость одна. Ухлопают, и никто не узнает. Напишут: пропали без вести. Или еще лучше: в плен посдавались.

Попов медленно поднимает голову.

— Командир Желтых не отступай — Попов не отступай. Трус отступай.

— Желтых, Желтых… Что вам Желтых? Желтому теперь все равно. А мы еще живы!

— Эх, Лошка, Лошка, — говорит Попов. — Плохой твой голова…

— Что голова! — огрызается Задорожный. — Вот гляди: хоть бы ты! Геройство, можно сказать, проявил — танк подбил. А толку что? И знать никто не будет.

Попов молчит. Задорожный выжидательно смотрит на него.

— Или возьми Лукьянова. Чем не герой? Под огонь лез. А его трусом считают.

— Лукьян, да? — спрашивает Попов и ненадолго задумывается. Что-то щемящей болью отражается в его наивных глазах. С полминуты он глядит на умирающего Лукьянова, потом говорит:

— Наверно, Лошка, твой правда. Надо комбат ходи. А кто ходи? Лошка ходи? Лозняк ходи? — спрашивает он и поглядывает на нас.

Этот вопрос застает меня врасплох. Я понимаю, что очень нелегко пробраться к своим, но все-таки в том еще есть какаято возможность спастись. Только именно эта возможность и не дает мне решимости вызваться. Мне нестерпимо неловко оставлять их тут, почти обреченных на гибель, и за их спинами спасать сою жизнь.

— Я пойду, — после короткого раздумья выпаливает Лешка.

— Говори комбат: Желтых погибай. Лукьян очень много рана. Лукьян смелый солдат, не надо пиши плохо. Награда надо Лукьян. И что пушка делать? Приказ отступай надо. Попов будет ждать, Лошка. Иди, Лошка.

Лешка, не заставляя себя ожидать, встает на колени, глубже надвигает каску и подхватывает автомат.

— Я в обход. Ауфидерзей! — бросает он и, пригнувшись, бежит в сторону от дороги.

— Эй! Каску отдай! Не твоя! — кричу я вдогонку. Лешка, обернувшись, машет рукой.

— Ладно! Не надо каска, — говорит Попов. И идет на площадку. Я, приподнявшись в укрытии, гляжу на удаляющегося Лешку.

— Верно Попов делай? — спрашивает у меня наводчик. Ошеломленный тем, что произошло, я молчу, и Попов сам себе отвечает:

— Верно. Лукьян хорошо солдат. Хорошо пиши надо. Приказ надо. Людей спасай надо.

Он вылезает из укрытия к орудию, а я, сидя возле Лукьянова, мучительно пытаюсь сообразить что-то.

Вдруг рядом раздается тихий протяжный стон. Это Лукьянов. Я поворачиваюсь, тихонько касаясь его колена.

— Лукьянов! А Лукьянов!

Он ослабело приподнимает веки.

— Плохо… Душит… Ох!..

— Потерпи, брат, — говорю я. — Отобьемся — как-нибудь выручим.

— Только не бросайте! — безразличный к моим утешениям, просит он. — Лучше добейте… Застрелите.

В таких случаях обманывать человека нельзя. Он не поверит. И я обещаю:

— Ладно! Так не оставим.

— Спасибо, — тихо шепчет Лукьянов. — В голову только. Чтоб сразу…

Он снова закрывает глаза. Лоб его покрывается обильной испариной. Дыхание неглубокое и частое-частое…