Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Капитан стоял на куче свеженакопанной земли у могилы. Ниже, на разостланных немецких одеялах, в ряд лежали убитые. Крайний от него — лейтенант Круглов в густо окровавленной суконной гимнастерке. Иссеченный пулями полушубок комсорга Волошин накинул на себя — от потери крови и пережитого его пробирала дрожь. Он молчал, скорбно переживая недавнее; всем у могилы деловито распоряжался раненный осколком гранаты в шею Гутман.

Молчаливый боец из новеньких подравнивал дно могилы.

— Раз, два, три, четыре, пять… Итого восемнадцать, — сосчитал неподвижные тела Гутман и заглянул в воронку. — Маловата, холера, надо расширить. Вон еще волокут…

Два бойца за руки и за ноги несли провисшее до земли тело, которое устало опустили на стерню возле мертвой шеренги.

Волошин наклонился над мертвенно-успокоенным лицом, на секунду блеснув попавшим лучом фонарика (что сделал он от растерянности, так как уже светлело достаточно), да так и застыл, пригнувшись.

— Вера?

— Ну, — тяжело отсапываясь, сказал боец. — Там, на спирали, лежала. Зацепилась — насилу выпутали.

— Вот так и бывает!.. — невольно вырвалось у Волошина, сглотнувшего застрявший комок в горле.

Вскоре бойцы принесли кого-то еще, сняли подсумки, шинель, вынули из гимнастерки документы. Гутман, посмотрев, передал Волошину. Развернув новенькую, обернутую газеткой красноармейскую книжку, прочитал фамилию:

«Вот и еще один знакомец, — подумал вслух капитан, — значит, не минула, тебя, Гайнатулин, немецкая пуля… Немного же пришлось тебе испытать этой войны, дорогой боец, хотя и испытал ты ее полной мерой. За один день пережил столько всего, от трусости до геройства, а как погиб — неизвестно».

— Давайте опускать! — поторапливал Гутман, спрыгнув в могилу. — Подтаскивайте, мы перенимаем.

Втроем с капитаном бойцы стали подтаскивать тела убитых к краю могилы и подавать в яму Гутману. Ему помогал боец.

Первым положили лейтенанта Круглова, потом Волошин задержал у края могилы следующего, узнав в нем своего телефониста Чернорученко. У него было залито кровью лицо, разбит висок. Волошин вздохнул.

— Ребята, перевязать бы надо… а то земля… — тихо сказал он.

У кого-то нашелся пакет, и Гутман, стоя в могиле, быстро обмотал бинтом голову и лицо Чернорученко. Потом его опустили в могилу. Они заложили один ряд и начали класть второй. Первым в этом ряду лег лейтенант Самохин, бойцы несли следующего, и Волошин, вдруг вспомнив, сказал:

— Постойте. Давайте сюда санинструктора!

— А что? Какая разница, — возразил боец в бушлате.

— Давай, давай… Там она, недалеко.

Они подняли с земли и поднесли к яме худенькое, почти мальчишеское тело Веретенниковой. Гутман аккуратно уложил ее рядом с Самохиным.

— Пусть лежат. Тут уже никого бояться не будут.

Волошин горестно смотрел в темноту могилы, где Гутман, аккуратно оправив на Вере гимнастерку, сложил на груди ее всегда залитые йодом руки…

Погребение закончилось, оставалось засыпать могилу и соорудить на ней земляной холмик. Волошин, морщась, прижимая к груди раненую натруженную руку, другой взял горсть земли и, рассеивая ее вдоль могилы, ссыпал на тела погибших товарищей. Бойцы лопатами стали засыпать могилу…

«Завтра тыловики вкопают дощатую, с фанерной звездой пирамидку, — грустно размышлял Волошин, глядя, как наполняется землей братская могила, — и на этом долг живых перед мертвыми будет считаться исполненным… Батальон, возможно, продвинется дальше, если будет приказ наступать, получит новое пополнение, из фронтового резерва пришлют офицеров, и еще меньше останется тех, кто пережил этот адский бой и помнил тех, кого они закопали. А потом и совсем никого не останется прежних. Постоянным будет лишь номер полка, номер батальона, и где-то в дали военного прошлого, как дым, растает их фронтовая судьба…»

— Ну во, и порядок! — перебил его размышления голос Гутмана. Опираясь на гладкий черенок немецкой лопаты, Гутман стоял перед свеженасыпанным холмом.

— Можно курить, — сказал он с выдохом.

Заканчивая подчищать землю возле могилы, бойцы вытирали вспотевшие лбы и по одному молча отходили к брустверу возле траншеи.

Волошин, закурив сам, передал свой портсигар Гутману, у которого охотно закурили остальные. Вместо спичек у кого-то нашлась «катюша», побрызгав синеватыми искорками с кремня, боец высек огонь, и все по очереди прикурили от трута.

— Думал, сегодня закопают, — прервал молчание Гутман. — Да самому закапывать пришлось. Чудо, и только.

— Как шея? — спросил капитан.

— Болит, холера. Недельки две придется покантоваться в санбате. Давно уж не был, прямо соскучился… А вам, — Гутман присел возле Волошина, — и все три… Небось, и кость задета?

Волошин, не поддержав словоохотливого ординарца, устало сидел на бруствере, молчал. На душе его было скорбно и сумрачно, как только может и быть после похорон.

— Стой, тихо! — вдруг вскрикнул Гутман и вскочил с бруствера. Сидевший рядом боец схватил с колен карабин, но карабин не понадобился.

Гутман обрадованно тихо вскрикнул, обращаясь к Волошину:

— Глядите, глядите! Товарищ капитан, Джим!