Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Волошин оглянулся почти испуганно: перемахнув через черную щель траншеи, на бруствер вскочил сильный, истосковавшийся по своим Джим. Не обращая внимания на посторонних и круто взмыв в воздухе, он очутился на груди у Волошина, едва не повалив его наземь, обдав его усталым от долгого бега дыханием, бурной радостью. Заскулив тихонько и радостно, Джим шершавым языком упруго лизнул его по грязной щеке, и Волошин, не отстраняясь, сжал на своих плечах его сильные холодные лапы.

— Джим!.. Ах ты, Джим! — с горькой радостью ласкал он обретенную свою потерю, думая о другом. После всего, что случилось, радость обретения Джима оказалась куцей, невсамделишней, заслоненной болью множества утрат. Так это и выглядело в этой встрече. Он гладил Джима, говорил ему ласково, а взгляд его и сам он был там, у этого свежего бугра на братской могиле.

— Смотрите, смотрите, он же сорвался! — дернул Гутман на собаке ошейник, с которого свисал недлинный конец оборванного поводка. — Вот же скотина!

— Скотина — не то слово, Гутман, — сказал Волошин, усаживая собаку рядом.

— Нy, не скотина, конечно. Собака! Собачка что надо. Откуда-то из-за высоты немецкий пулемет выпустил длинную очередь, часть пуль, ударившись о землю, с пронзительным визгом разлетелась в стороны. Раненные бойцы встревоженно поглядывали в небо.

— Так, Гутман! — сказал Волошин, переходя на свой обычный командирский приказной тон. — Ведите раненых.

— А вы что?

— Я остаюсь.

— Остаетесь? — неопределенно переспросил Гутман, молча замер в двух шагах от Волошина.

— Да. Пока остаюсь.

— Нy что ж. Тогда до свидания.

— До свидания, Гутман, — вставая, сказал капитан. — Спасибо за службу. И за дружбу.

— Да что… Не за что, товарищ капитан. Дай бог еще встретиться, — потоптался на месте Гутман и повернулся к бойцам: — Нy что? Ша-aгом марш!

Они быстро пошли вниз по изрытому минами склону…

А Волошин, проводив их взглядом, вновь оглянулся на холмик могилы и постоял так минуту.

Будто понимая состояние хозяина, Джим проскулил, тихонько и ласково потерся о его сапоги…

— Ах, Джим, как хорошо, что ты пришел… — не отрывая взгляда от могильного холмика, тихо говорил Волошин. — Это не первая моя зарытая могила, но, понимаешь, как всегда, ее вид вызывает горькое чувство тоски по тем, кто остался там, и почему-то больше всего — по себе самому… Хотя, если разобраться, в моем положении я скорее мог быть объектом зависти, чем сострадания… что ж, пошли, Джим, в свой батальон. И пусть я для них уже не комбат, что это меняет? Я — их товарищ… Главное — быть, Джим, с теми, с кем в муках сроднился, погибал, воскресал и, как умел, делал свое солдатское дело!

Он устало шагал за собакой вдоль разрытого траншейного бруствера, обходя разверзшиеся воронки, держа путь к недалекой вершине высоты, из-за которой мелькали в небе огненные светляки пуль и доносилось отдаленное рычание немецких «машиненгеверов».

Война продолжалась…

На стоп-кадре титр:

«Командир 294-го стрелкового полка Герой Советского Союза майор Волошин Николай Иванович убит 24 марта 1945 года и похоронен в братской могиле, находящейся в 350 метрах северо-западнее пункта Штайндорф (Восточная Пруссия). Справка из архива».

1987 г.

На Чорных лядах Літаратурны сцэнарый мастацкага фільма паводле апавяданняў «На Чорных лядах» і «Перад канцом»

Вечар. Бераг ракі.

Зусім блізка к берагу прымыкае лес.

Чутны доўгія кулямётныя чэргі… У адказ — толькі рэдкія вінтовачныя стрэлы…

Кулямёты сякуць у бок лесу…

У цемры мільгаюць нейкія цені з вінтоўкамі ў руках…

У невялікую лагчыну адзін за другім цяжка звальваюцца зверху людзі…

Апошнім скочваецца Камандзір…

— Усё! Не дадуць, свалата, праз раку, на той бераг!..

— Трэба назад, Камандзір, праз балота… Можа, праскочым, — адказвае яму Мяцельскі, ягоны памочнік, мажны, хоць і малады яшчэ чалавек са святлява аброслымі шчэццю пашчэнкамі, апрануты, як і Камандзір, у доўгі, са скарэлымі поламі шынелак.

— Ззаду таксама яны… Аблажылі, бы ваўкоў на паляванні! — гаворыць Камандзір. На параненай шыі ў яго нейкая брудная ануча, мокрая ад крыві і гною. Відаць, што яму балюча і ён паварочваецца ўсім целам.

— Колькі засталося? — пытаецца ён у Мяцельскага. Той у цемры разглядвае твары застаўшыхся ў жывых:

— Так… Казак… Дзед… Кажухар… А там хто? А, гэта ты, Аўстрыяк?

— Я, — коратка ў цемры адказвае Аўстрыяк, ужо немалады чалавек, з густой, даўно няголенай шчэццю на шчоках, апрануты ў шызы, з двума радамі гузікаў, аўстрыйскі шынель.

— Забела… Сулашчык, — працягвае далей Мяцельскі, — Курбыка…

Адказу няма…

Мяцельскі ўглядваецца ў цемру:

— Курбыка!

— Няма яго… І Аксяневіча таксама няма… Яны там засталіся, каля ракі, — чуецца з цемры голас Валодзькі Сулашчыка, зусім маладога хлопца, гадоў 14–15.

— Параненыя? — усім целам крутануўся ў бок Валодзькі Камандзір.

— Не, — адказвае той, — забіла іх. Я сам бачыў. Камандзір моршчыцца ад болю, кранае анучу на шыі:

— Гэта добра, што забіла… — ён крыху памаўчаў. Стала зусім ціха…