Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

У Кривенка почему-то надвое разламывается самокрутка. Встревоженно глянув на командира, он в сердцах швыряет остатки под ноги. Я, однако, не замечаю этого — ошеломленный, я гляжу на Лешку.

Задорожный, будто ничего не замечая, надевает на плечо автомат. Лукьянов собирает котелки, за спиной у него карабин. Лешка подходит к концу окопа, очень осторожно выглядывает, сутулится, поднимается на ступеньку и оглядывается.

— Ауфидэрзэй! Пропаду на кухне — считать членом асоавиахима.

Он исчезает за бруствером. Следом из окопа вылезает Лукьянов.

* * *

Ночь. Тускло светит низкая еще луна.

Я лежу на бруствере и озабоченно грызу соломину. Вокруг в полумраке поле, сбоку и сзади снопы, составленные в бабки. Вдали в небе взлетают и одна за одной гаснут пунктиры трассирующей очереди.

Возле орудия шевелятся две фигуры — командира и наводчика. Они поправляют маскировку, тихо переговариваются.

Вдоль бруствера ко мне подходит Кривенок. Молча он садится рядом.

— Вот же сволота: каждый день бегает, — помолчав, вдруг говорит Кривенок.

Вынув изо рта соломинку, я настораживаюсь.

— Кто?

— Лешка, кто же, — раздраженно бросает Кривенок.

Я не знаю, что ответить. Приподняв голову, снизу вверх гляжу на Кривенка.

— Слушай, Кривенок! Ты откуда родом?

— А ниоткуда.

— Как это?

— А так. В детдомах вырос. А где родился, не знаю.

— Это плохо — без дома.

— А на черта мне дом! — мрачно говорит Кривенок. — Кто теперь дома живет? Все расползлись по свету.

Стараясь что-то понять, я снова вглядываюсь в него.

— Что это ты такой нервный?

— Ты бы не был нервным! Расписали б тебе морду так — небось занервничал бы.

— Ну это ты напрасно! Кого стесняться? Девок же у нас нет. Кривенок молчит, потом нехотя отвечает:

— Плевать мне на девок. Не в девках дело. — Однако он заметно нервничает, швыряет в темноту ком земли, вытягивается на бруствере и снова садится. — Да и тут не без девок. Люська эта ходит… Как к малому ко мне стала. Или к больному. Раньше такой не была…

Меня вдруг пронзает догадка, от которой холодеет сердце: неужели и он?!

Затаив дыхание, я жду, что Кривенок скажет еще, но он молчит. На огневой слышится тихий говор. Звякает затвор. Объектив приближается к орудию. Здесь Попов и Желтых.

Желтых, вглядываясь в сторону противника, говорит:

— Что-то совсем умолкли… С чего бы это?..

— Так! — говорит Попов. — Два день умолкли. Почему умолкли?

Они стоят, слушают. Молчат.

* * *

Я все лежу на бруствере. Кривенок тихо сидит рядом. Вдруг из темноты слышится голос и вскоре доносится девичий смех. Кривенок вскидывает голову. Я вскакиваю и сажусь.

Это идет Люся! Мы бы ее услышали за километр. Мы знаем ее шаги, ее голос — это она! Она идет! Буря смятенных чувств в моей душе поднимается ей навстречу, я хочу вскочить, кинуться туда.

В это время из темноты гремит голос Лешки:

— Полундра! Ложки к бою, гвардейцы. К огневой подходят три силуэта.

Тяжело, по-матросски ступая, выходит из огневой Желтых, за ним Попов. Из темноты вскоре появляются Задорожный, Лукьянов и Люся.

— Добрый вечер, хлопчики, — говорит Люся.

— Добрый вечер, — отвечает Желтых. Кривенок сидит мрачный.

Я, удивленный и обрадованный, с полураскрытым ртом смотрю на Люсю.

— Вот ужин, — говорит Лешка и ставит на расстеленную палатку котелок, кладет буханку хлеба. Лукьянов ставит котелок с чаем.

— А вот ясноглазка Люсек, — продолжает Задорожный. — сама захотела отведать, проведать и так далее и тому подобное.

— Молодец, Люська, — довольно говорит Желтых. — Не забываешь старых друзей…

Он становится на колени у края палатки, с деловитой неторопливостью достает из кармана большой нож на цепочке, раскрывает его и с каким-то уважением к хлебу берет буханку.

— Ну как же я могу забыть вас! — говорит Люся, опускаясь рядом с командиром. — Вот вам мазь принесла.

Она раскрывает сумку, подбородком прижимает к груди крышку и находит в ее недрах нужную баночку.

— Ага, вот спасибо, — польщенный ее вниманием, говорит Желтых и осторожно берет лекарство. — Теперь мою экзему как ветром сдует.

— Только мажьте регулярно — каждый день на ночь. Мазь хорошая. У нас не было, так в медсанбате еле выпросила. И еще, — говорит она, застегивая сумку, — в четверг комиссия. Так что комиссуют, может. Или на худой конец отпуск получите.

Лешка с деланным удивлением вскакивает на колени.

— Да? Вот здорово, командир! На Кубань, к Дарье Амельяновне на пироги и пышки!.. Возьми меня в адъютанты, а, командир?..

— Ну, ты! — грубовато говорит Желтых Задорожному. — Рано еще ржать. Думаешь, комиссуют? Пошлют в медсанбат да мазь припишут.

Желтых, позванивая медалями, старательно разрезает буханку на шесть равных частей.

— О, тоже неплохо! Медсанбат. Сестрички-лисички. Авось не хуже Амельяновны, — скороговоркой объявляет Лешка. Он примеряется и норовит ухватить из-под ножа пайку побольше. Желтых бьет по руке.

— А ну, погоди, порядка не знаешь? «Динамо»!