У Ивана нет сил противостоять этому зову, и он снова нащупывает губами влажную подвижность ее рта, ощущает твердость зубов, он привлекает ее и обмирает.
Становится тихо-тихо, и в этой тишине величественно, как из небытия в вечность, льется, клокочет горный поток.
А земля все качается, кружится небо. Сквозь полураскрытые веки он близко-близко видит нежную округлость ее щеки, горячей розовостью сияет подсвеченная сзади тонкая раковина ее уха. Невольно он тянется к маленькой мочке и нащупывает ее зубами. Джулия взвизгивает в упругом трепете, ее руки быстро сползают на его лопатки…
Он обхватывает девушку, и земля с небом меняются местами.
Где-то совсем близко, будто в глубинных недрах земли, гудит, рвется шальной поток. Как рыба, недолго бьется девушка в его руках, на устах ее рождаются и умирают слова. Только они уже не имеют значения.
Земные недра, и горы, и могучие гимны всех потоков земли, согласно притихнув, благословляют великое таинство жизни.
Вечереет. Солнце уже скрылось за потускневшими зубцами гор. Погруженный в густеющий мрак, бедно, почти неуютно выглядит луг. Даль густо обволакивается туманом, сумеречная дымка подмывает далекие сизые хребты. Медвежий хребет, потеряв лесное подножие, будто подтаявший, плавает в сером туманном море.
Иван вдруг прохватывается из сна, вскидывает голову — нет, Джулия рядом. Она лежит ничком, уронив повернутую на бок голову на вытянутую в траве руку, и спит. Полураскрытые губы ее тихо шевелятся во сне. Брови слегка вздрагивают. Сонная, она преисполнена нежности и доброты.
Иван поворачивается на бок и садится, оглядываясь.
Надо бы идти, но она спит так покойно и сладко, что он не решается нарушить этот ее сон. Он начинает вглядываться в ее лицо, стараясь постичь тайну этой загадочной девичьей души. По ее рукаву ползет божья коровка, он снимает ее. Потом осторожно поправляет на ее шее перекрученную тесемку с крестиком. Опять вглядывается в ее чернобровое красивое лицо.
Надо бы идти, но он отводит от ее головы низко нависшие бутоны маков и сам тесно пристраивается к ее боку.
Снова будит его уже Джулия. Наверное, от холода она, завозившись, прижимается к его спине, обхватывает его одной рукой и шепчет незнакомке, чужие, но теперь очень понятные ему слова. Он обнимает ее, и губы их смыкаются.
Становится совсем уж темно. Черными в полнеба горбами высятся ближние горы, вверху ярко сверкают звезды, рядом ровно и мерно клокочет поток. Ночные тени смутно блуждают по ее лицу; трепетно ласкают Ивана ее нежные руки.
— Джулия! — тихо зовет он, прижимая ее к себе. Она покорно отзывается — с лаской и преданностью:
— Иванио!
— Ты не сердишься на меня?
— Нон, Иванио.
— А если обману, оставлю тебя?
— Нон, амика. Иван нон обман. Иван — руссо. Кароши, мили руссо!
Торопливо и упруго, с неожиданной для нее силой она прижимает его к себе и тихо счастливо смеется.
— Иван — морито! Муж! Нон синьор Дзангарини, нон Марио. — Руссо Иван морито. Муж.
Он с затаенной гордостью в душе спрашивает:
— А ты рада? Не пожалеешь?
Она широко раскрывает пушистые ресницы, и звезды в ее зрачках дробятся.
— Иван кароши, кароши морито. Ми будем маленько-маленько филиё. Как это русски скажи?
— Ребенок?
— Нон! Как это маленько руссо?
— А, сын? — удивленный, догадывается он.
— Да, син. Это карашо. Такой маленько-маленько. Кароши син. Он будет Иван, да?
— Иван? Ну, можно и Иван, — соглашается он и, взглянув поверх нее на черный массив хребта, вздыхает.
Они опять забываются в объятиях.
Вдруг она, чем-то встревоженная, высвобождает его из объятий и вскидывает голову.