Повелитель света

– Бедный дорогой инспектор! Если у вас нет других версий, вам придется отныне поверить в летающих человечков!

– Как же! Добрые человечки на воздушном шаре! – пробурчал расстроенный полицейский. – Небольшие шары, наполненные водородом! В префектуре все так и считают.

– Не так уж и глупо! – одобрительно промолвил Тибюрс. – Это бы объяснило, почему они все вместе двигались в одном направлении – направлении ветра! Нужно было обыскать небольшой лесок в Шатель; уверен, настоящие итальянцы именно там и прятались, пока вы бродили повсюду, разыскивая их. Вот это по крайней мере выглядит естественным.

В этот момент их догнал автомобиль, груженный багажом Тибюрса.

– Что ж, в дорогу! – сказал господин Гаран.

– В дорогу! В погоню за Хаткинсом!

Раздосадованный, разъяренный своей оплошностью, инспектор сердито ответил, что Тибюрс волен преследовать кого угодно и что ему, Гарану, на это начхать.

Когда они оказались на вокзале, оттуда выходила толпа пассажиров: только что прибыл ночной парижский поезд.

У большинства из них были при себе фотографические аппараты. Гаран узнал журналистов. Один из них подскочил к нему:

– А! Мсье Гаран, не так ли? Какая неожиданная удача! Позвольте, секундочку…

И он хотел взять интервью. Но полицейский с сердитым видом попытался пройти мимо.

– Ну же, господин инспектор, – настаивал бедняга, – это ведь похищение?.. Да?.. Нет?.. Скажите, прошу вас. Кто похитил этих людей?

И тут инспектор проревел:

– Черти, мсье! Я их видел. У них крылья летучих мышей, грязные уши и хвост, как у ласточки. Обросшие волосами, они изрыгают из пасти огонь, а вместо задницы у них голова журналиста, который похож на вас, словно брат! Вот! Вы довольны?

Произнеся эти слова, он устремился в зал ожидания.

Глава 12 Наводящие ужас

Герцог д’Аньес поспешил приступить к работе вместе со своим инженером. Он покинул Мирастель в тот же день, что и Тибюрс. А на следующий день, 9 мая, вернулась в Артемар и чета Монбардо.

Жизнь в старом замке стала превращаться в мучительное испытание. Все беспрестанно думали о Марии-Терезе. Иногда казалось, они предпочли бы убедиться в ее смерти, нежели теряться в догадках о том, что случилось, ведь неопределенность – невыносимая мука. (А когда беспокоишься о девушке, следует ведь так многого опасаться.)

Уединившись в комнате дочери, госпожа Летелье проводила там долгие часы. Затем вдруг потребность в действии, которую испытывали они все, побеждала ее врожденную вялость, выгоняя на свежий воздух и вынуждая идти очень быстро, торопливым шагом, куда глаза глядят.

У каждого на столе или каминной полке был какой-нибудь портрет исчезнувшей, и каждый благоговейно взирал на него по нескольку раз в день, словно на икону. Госпожа Аркедув была лишена этого маленького утешения – в нем ей отказывали ее давно уже переставшие видеть глаза. Но в гостиной стоял безупречный бюст Марии-Терезы, бюст столь искусной работы, что он вызывал в памяти облик девушки, и нередко можно было наблюдать, как эта маленькая пожилая дама долго ощупывает мрамор своими белыми и слабыми руками. Это занятие пробуждало в ней весь спектр самых радостных и болезненных ощущений. Она улыбалась, потом рыдала, и ее глаза, потухшие раньше срока, переставали быть бесполезными и проливали еще больше слез оттого, что ничего не могли видеть.

Услышав шаги госпожи Летелье, она усилием воли тотчас же прекращала плакать, и две женщины разговаривали о бедняжке, о которой в этом доме напоминало буквально все.

Буквально все. И песик Флофло, который вел себя на удивление тихо. И сам замок, казавшийся опустевшим и унылым. Обычно он расцветал заботами Марии-Терезы. Она умела составлять букеты с той японской изысканностью, которая заставляет забыть, что цветы срезали и теперь они умирают. Но вазы, словно тела без души, оставались пустыми, и высаженные у ботассы сиреневые ирисы увядали вдали от людей.

Господин Летелье никогда еще не выглядел таким подавленным. Астроном не покидал своего кабинета. Изможденный постоянным напряжением, уставший думать об этом непостижимом несчастье, он был уже не в силах рассуждать здраво; он грезил, глядя на восхитительный пейзаж. Весенний ландшафт, полный жизни и солнца, казался ему мрачным и пустынным. За окном радостно чирикали птицы, но их пение лишь усугубляло его печаль. Он смотрел на расцветающие во фруктовом саду деревья, и перед глазами у него вставали завернутые в саван скелеты. Его дочь так часто – господи, так часто! – гуляла среди этих лугов и гор, что теперь он видел лишь фон ее портрета, с которого она исчезла. Картину, на которой ее уже не было.

Что до Максима и Робера, то они работали: первый – в своей лаборатории, борясь со снедавшей его тревогой; второй – в своей комнатушке, предаваясь тайным занятиям, о цели которых догадаться нетрудно.

До 13-го числа ничто не нарушало этот суровый покой, если не считать нескольких разведочных вылазок, предпринятых Робером в направлении Сейселя и подвергшихся нападению коммун, да поездок господина Летелье в Лион.