Повелитель света

6 июля. – Доставить эти сведения тому, кто сможет нас спасти. Но как доставить? Каким способом? Бежать? Опять же – как? И потом, это означает ужасную смерть… Здесь, в наших камерах, тепло; мы дышим достаточно влажным воздухом, и наше тело подвергается тому обычному давлению в 15 500 килограммов, в котором и нуждается. Но снаружи!..

Должно быть, эти сарваны довольно умны, раз уж сумели выяснить все необходимые для нашей жизни условия и создать их…

Этим утром у нас появились новые, самые различные пансионеры. Сарваны определенно предпочитают охотиться по ночам. Вот только неясно: по тем ли причинам, что были изложены выше, или же потому, что знают – темнота делает нас более уязвимыми.

Время от времени находятся люди, которые начинают биться головой о невидимые стены, убивая себя таким образом.

Чем больше я думаю о том, что мне удалось узнать об этом мире, тем больше убеждаюсь в своей правоте. Я обнаружил и кое-что еще: полагаю, я понял, почему сарваны содержат в аэриуме так много представителей человеческого рода и так мало по сравнению с числом людей членов каждого семейства животных. Похоже, сарваны вообразили, что одежда – это масть, шерстяной покров, каждая разновидность которого указывает на принадлежность к иному роду. Это подтверждает тот факт, что здесь находится огромное количество самых разнообразных животных одного и того же вида, но с разным мехом или оперением: кроликов, уток и т. д. А это уже укладывается в разработанную мной систему: чтобы ускользнуть от Синей угрозы, необходимо одеваться наподобие одного из исчезнувших. Госпожой Летелье сарваны пренебрегли только поэтому: в грабовой аллее замка они вспомнили, что уже располагают – из класса прямоходящих и подкласса опирающихся на задние лапы – экземпляром со смуглым телом и желтой гривой, и ее оставили, вместо того чтобы забрать наряду с Максимом и похищенным где-то неподалеку теленком.

Из чего можно заключить, что все сарваны похожи друг на друга и ходят голыми.

Только что у англичанина, моего соседа, случился обморок. Его словно поместили под колпак пневматической машины, затем он мало-помалу пришел в чувство. Но стенки его камеры не покрылись инеем: стало быть, давление уменьшилось без понижения температуры. Был ли это какой-то опыт? Не думаю. Я написал «камера», хотя следовало бы – «палата для буйных помешанных». Мой сосед безумен, как и многие другие.

Как же я счастлив, если бы вы только знали! Мне показалось, что я заметил там, внизу, чье-то серое платье…

А рядом – Анри Монбардо, хотя узнал его и с трудом: он так исхудал!..

7 июля. – Еду нам по-прежнему приносят ночью, когда мы этого не видим. Ночью же убирают и в наших камерах…

По пробуждении обнаружил рядом с собой несколько морковок и воду.

Внимательно оглядев аэриум в бинокль, я обнаружил – на первом этаже продовольственного склада – кучу овощей, украденных с огородов Земли, и цистерну с кристально чистой водой, набранной в одном из родников Коломбье или, быть может, экстрагированной, капля за каплей, из атмосферного моря.

Мы похожи на помещенное в загон стадо… Ужасная, преисполненная тысяч гнусных деталей картина… Этот стеклянный дом, в котором невозможно уединиться. И потом, страх убивает стыд…

Часов в одиннадцать среди полос гумуса заметил нечто вроде небольшой пилюли, тут же исчезнувшей. Похоже, это был аэростат – больше просто нечему.

Не успел вытащить револьвер, чтобы рассмотреть как следует, как тотчас же ощутил на себе десятки умоляющих взглядов… Одни подставляли мне лица, словно мишени, другие рвали на себе рубашки, показывая то место, где находится сердце… Вот только уверены ли они, что пули моего браунинга долетят до них?

Кем же могут быть сарваны?.. Этот вопрос не дает мне покоя.

В половину четвертого снова видел, как внизу летал шар.

Дирижабль. Должно быть, он поднялся очень высоко, так как мне удалось отчетливо разглядеть его в бинокль. Что бы это значило? Неужели пятно заметили и теперь люди пытаются к нему приблизиться?

Все эти часы бездействия, проходящие под убаюкивающий шум заслонок, кажутся немыслимо долгими. Ломаю голову над тем, кто же они, эти сарваны?..

Эти существа, живущие в вакууме, где нет жидкостей, не могут иметь крови! Эти невидимые и сухие создания должны отличаться от нас, людей, столь же разительно, как обитатели какой-нибудь чрезвычайно удаленной от Земли планеты, планеты, которая, как и Земля, может обладать атмосферой… Сущность этого невидимого мира не должна иметь ничего общего с сущностью нашего центрального мира… Душа сарванов соединена с телом, сделанным отнюдь не из старой доброй материи. Они созданы из эфира, электричества или чего-то другого, судя по всему, концентрированного…

Почему бы и нет? Мы, люди, постоянно полагаем себя образцами, бриллиантами чистой воды, считаем, что стоим выше всех прочих существ на ступенях развития, думаем, что все знаем, все можем предвидеть или предположить! Но если какое-то существо сделано из воды, можем ли мы рассмотреть его в воде? А если оно создано из воздуха, разве мы разглядим его в воздухе?.. Существа цвета воды, цвета воздуха… да по сути, это ведь не что иное, как феномен мимикрии! И потом, раз уж возможно и даже вероятно существование невидимых планет, такой мир уже в силу одного этого становится более чем естественным.

Но как сарваны устроены? Какими они предстали бы перед нашими глазами, будь они видимыми, – они и их растения, животные, вся эта вселенная, которой они, судя по всему, правят? Тщетно я разглядывал гумус рассадника, пытаясь различить на нем следы их ног, – так ничего и не увидел. Ах! Как много нам, бедным людям, еще предстоит достичь, прежде чем мы сумеем подняться сюда, жить здесь и наблюдать!..

Еще и поэтому я должен предупредить людей, открыть им существование этого надвоздушного мира… А я все еще не знаю, как это сделать.

Серое платье больше не показывается… Время тянется так медленно… Что, если мы все умрем здесь и моя жертва окажется напрасной?

8 июля. – Вчера и сегодня невидимые рыбаки доставляли одних лишь животных.

Снова и снова – воздушные шары. «Воздушный шар – это буёк», – говорил Надар[66]. Никогда еще эти слова не представлялись мне столь истинными. Они, эти дирижабли, движутся к нам небольшими скачками, прыжками. Но не доказывает ли это, что аэриум был замечен?

Полдень. – Некоторые животные теперь объединены по двое; сарваны проводят эксперименты по спариванию. Они уже разбираются в половой принадлежности, но все еще путаются в породах. Так, они поместили лисицу к волку, который тут же ее загрыз. Бедные плотоядные посажены на вегетарианскую диету, и волк с удовольствием слопал эту небольшую добавку. Сильно, должно быть, удивились невидимые биологи!

Два часа. – Видел Флофло, шпица госпожи Аркедув. Судя по виду, чувствует себя весьма неплохо.

Три часа. – Это просто возмутительно! Невидимки обращаются с нами как с животными! Теперь они пытаются спарить уже и людей… Помещенные в одну камеру мужчины и женщины грустно переговариваются, хотя и заметно, что возможность хоть с кем-то поделиться своей бедой облегчает горе. К несчастью, здесь немало помешавшихся, а сарваны, похоже, не умеют распознавать безумие и те опасности, коим они подвергают тех, кто по их прихоти оказывается рядом с безумцами…

Число спариваний непрерывно растет. Судя по всему, для определения женского или мужского полов экспериментаторы исходят из того, во что именно – в платье или брюки – подопытный одет, иначе они не поместили бы Максима в одну камеру с достопочтенным кюре в сутане! Максим и священник о чем-то оживленно беседуют.

Четыре часа двадцать минут. – Сарваны поместили госпожу Фабиану Монбардо к Рафлену, ее бывшему возлюбленному!

Неслыханное совпадение!.. Несчастный Рафлен где-то потерял свой домашний халат, не то, полагаю, его приняли бы за даму. Он в одних кальсонах и такой мрачный и худосочный, что страшно даже смотреть! К спутнице он если и приближается, то лишь для того, чтобы попытаться отнять ее порцию свеклы… Анри Монбардо, который делит камеру с какой-то крестьянкой, взирает на них остекленевшим, какой бывает у пьяного, взглядом…

Я пока еще один в моей невидимой камере… О! Это серое платьице, которое я мельком видел накануне!.. Да, но, похоже, только я остался холостяком, как это представляют себе сарваны… Хотя нет – о ужас! – есть ведь еще помешавшиеся!.. И – о боже! – огромная обезьяна!..

Шесть часов вечера. – Передо мной только что промелькнуло лицо мадемуазель Сюзанны Монбардо. Заметил ее, когда искал серое платье.

9 июля. – Снова видел множество воздушных шаров, крохотных, словно дробинки. К чему бы?

Три часа пятнадцать минут. – Один из вентилей моей камеры захлюпал помедленнее. Вот-вот остановится. Опыты?

Боюсь, что да. Слышу какой-то скрежет в стене, со стороны коридора…

[Начиная с этого места и до конца красной тетради почерк Робера Коллена дрожит, колеблется, запинается и становится с каждым листком все менее четким.]

[Следующая страница испещрена неразборчивыми каракулями.]

10 июля. – То был опыт по разрежению воздуха. У меня после него вялость, почти паралич: ноги не держат, и вот уже несколько часов, как пытаюсь писа́ть, но ничего не выходит. Лишь бы хватило сил сделать то, что я должен сделать!

Волк, который сожрал лисицу, мертв – тоже, полагаю, убит. Возмездие? Справедливость?.. Его труп утащили незнамо куда.

Потратил два часа на то, чтобы написать эти семь строчек.

11 июля. – Сарваны всю ночь поднимались с Земли. Квадрат на первом этаже становится все больше и больше.

12 июля. – Схожу с ума от этого полупаралича. Кругом грязь и одиночество, чувствую тревогу и бессилие. Не могу думать ни о чем, все мысли о себе и Марии-Терезе. Одолевают тоска и нервозность. Слава богу, я захватил с собой полезные вещи: несессер, бинокль и эту благословенную тетрадь! У других же ничего нет. С какой завистью они смотрят на то, как я привожу себя в порядок, пишу, рассматриваю Землю!.. О, наша старая добрая Земля!..

13 июля. – Терзаемый невыносимым беспокойством (почему-то казалось, что за мной постоянно наблюдает какой-то невидимый стражник), провел инспекцию стенок камеры. Даже ножиком не удалось ничего, ни малейшей песчинки, отскрести; такое впечатление, что кругом – одно стекло. Легко обнаружил клапаны: два отверстия в самом низу стены – для подвода чистого воздуха, одно – вверху (для вывода воздуха испорченного); ощущается движение потоков. Саму систему не понял. Клапаны расположены внутри труб, довольно далеко; до них едва можно дотянуться кончиком пальца.

14 июля. – Сегодня – настоящее извержение аэростатов.

Один воздушный шар поднялся очень высоко; я развлекаюсь тем, что наблюдаю за его полетом в свободной полосе, расположенной в надире, благодаря чему смог рассмотреть Бюже.

Мое наблюдение прервала ночь. Пишу при свете звезд, потому что хочу разглядеть непонятные огоньки прямо под нами… Ха! Это фейерверк! 14 июля! Национальный праздник! Мы здесь, у сарванов, а наши сограждане забавляются пиротехникой!

15 июля. – У нас новые товарищи: четверо мужчин, облаченных в кожаные костюмы.

Рядом с англефорской статуей (садовника Ватто) – корзина аэростата, такелаж, чуть подсдувшаяся и местами разодранная резиновая оболочка, на которой я вижу буквы, название, наполовину скрытое складками: СИ… Вероятно, «Сильф».

Меня ничуть не удивляет ни вид этих зависших в воздухе людей, ни свободно плавающие вокруг них предметы.

Чернильное небо и его чересчур яркие звезды, опустившийся венчик воздушного моря – мне на все наплевать, в том числе и на судьбу сокамерников. И однако же, до чего она кошмарна, эта выставка мне подобных! Только теперь я понял, почему мне были всегда так отвратительны кабинеты восковых фигур, – они наводили на мысль о музее людей.

17 июля. – Среди прочих предметов эта ночь пополнила аэриум веткой акации. И эта ветка все время колышется, не переставая. Некий невидимый резец методично надрезает и раскалывает ее, проходя сквозь кору до самой сердцевины.

18 июля. – Новые воздушные шары.

Анри Монбардо перевели из камеры той крестьянки в другую, где мне его уже не видно. Так уж распорядилась судьба-злодейка, что мадемуазель Мария-Тереза остается позади общей массы людей. Никогда мне еще не было так за нее тревожно.

Думаю, я видел именно ее. Эти отливающие золотом волосы я бы не спутал ни с какими другими!

Исходя из пустых пространств между интернированными, можно без труда воспроизвести устройство аэриума, коридоров. Все очень симметрично. Я тщетно пытаюсь понять, для чего служит эта большая пустота посреди фасада, напротив моей камеры. Может, это такие же камеры, но оставленные свободными на всех этажах? Но тогда почему? Или так сделано для увеличения прочности конструкции? Но опять же – зачем? А может, это некий высокий зал, пол которого соответствует полу нижнего этажа, а потолок – потолку верхнего? Зал (или залы) совещаний?..

Сарваны возделывают почву. На том прямоугольнике гумуса, что появился на днях, они выращивают морковь (не иначе как для нас, по здравом рассуждении).

Сарваны уже не заблуждаются относительно нашей одежды.

А случилось вот что: одна умалишенная разделась. Не прошло и нескольких минут, как раздели и других. Ах, бедняжки!

До чего ж растерянные у них были лица! Потом, правда, им позволили снова одеться. Но вот вопрос – кто? Вследствие этого обезьяну перевели на этаж животных; я сам видел, как кто-то пытался сорвать с нее шкуру… Уф! Наконец-то я смог перевести дух.

Но что еще любопытнее: четырех аэронавтов «Сильфа», которые так и не скинули свои кожано-меховые одежды, тоже переместили на этаж ниже. Сарваны даже не удосужились взглянуть, снимаются ли козьи и тюленьи шкуры, – сразу же приняли их за обезьян.

20 июля. – Пишется все труднее и труднее. А ведь эта тетрадь давно уже должна была быть заполнена! Хорошо, что хотя бы главное я уже успел в нее внести.

[Ничего 21, 22, 23, 24-го. Несколько страниц заполнены вычислениями, корявыми и неумелыми набросками. Повсюду, где только можно, – слово «Мария-Тереза», везде – перечеркнутое. Затем рисунок, несомненно представляющий эту девушку.]

25 июля. – Я выяснил предназначение пустых комнат.

26 июля. – Вчера меня трясло так сильно, что я просто не мог писать, – столь ужасно было то, что мне довелось увидеть! Совсем рядом, на одной со мной высоте, лежал человек, абсолютно голый. Я видел, как на его бледной, дрожащей коже появлялся красный след от сковывавших его уз. Они хотят знать, как мы устроены. Ох! Эти внезапные порезы, неожиданные рубцы, раны, открывавшиеся то тут, то там на его теле без видимого присутствия орудия пытки!

И этот вопящий рот! И вся его кровь! Вся – до последней капли!.. Не в силах смотреть на это, я поспешил отвернуться.

И тогда я увидел, что и все остальные завороженно смотрят на это округлившимися от ужаса глазами… Но в их застывшей толпе пошевелилось нечто черное.

То был старый священник, сосед Максима, который отчаянно жестикулировал, чтобы привлечь к себе внимание…

Все взгляды обратились на него. Кюре вычерчивал в воздухе большие кресты, благословляя несчастных, и толпа пленников опустилась перед ним на колени… Наши глаза больше не отрывались от его выразительно двигавшихся уст, что произносили слова, которые мог слышать один лишь Максим…

Руки старого священника оставались простертыми, образуя крест. И он принялся крутиться вокруг собственной оси, чтобы каждый из нас мог видеть это распятие, а не обливавшегося неподалеку от меня кровью мужчину.

Максим, припавший к ногам пожилого кюре, был белее мела. И мне казалось, что я вижу его в лаборатории Мирастеля, покрытого кровью, покрытого кровью тех животных, устройство которых ему так хотелось узнать… Увы! Что мы с ними творим? Что ты сделал со своим братом, Каин?..

Этот человек, которого – живого – разделывали, словно тушу… Живого, и, стало быть, в помещении, заполненном воздухом, пригодным для дыхания!.. Значит, они облачаются в своеобразные скафандры, когда идут вивисектировать рыб в их водной среде…

Я уже не отвожу взгляда.

Сарваны не могут быть существами бо́льших, нежели мы, размеров, – параметры коридоров, высота этажей тому доказательство.

27 июля. – Как же не повезло этому бедняге! Ужасная пытка! Они продолжают. Продолжают…

Этажом ниже, в пустую камеру, находящуюся как раз под подопытным, поместили свинью. Несчастный страдает от невыносимой боли, благодаря которой сарваны обретут новые ценные познания.

У стенок моей камеры стоит немыслимый скрежет; они сбиваются в кучу, чтобы получше рассмотреть операцию…

28 июля. – Разрезы небольшие… крошечные надсечки тонких лезвий… работа тщательная, кропотливая…

В самом низу режут большого ужа… Но чей черед придет вслед за ним? Какого мужчины? Какой женщины? О боже, какой? Так и с ума сойти можно!

Похоже, сарванов заинтриговала кровь – эта кровь, которой у них нет, эта животворная жидкость, несовместимая с их анатомией. Они сливают всю собранную кровь в одну и ту же невидимую бутыль и – что интересно! – уже нашли способ, как не дать ей свертываться.

Теперь еще и нетель – белая – отдает дань науке Невидимок. Столп крови в бутыли растет. Мужчина все еще жив.

Непохоже, чтобы сарваны испытывали боль, которую испытывают люди. Змея уже вся разрезана на куски.

Итак, в их классификации змея стоит в самом низу, а птица – в самом верху. Они начали с тех, которые способны приблизиться к ним максимально и с большей легкостью.

Ну-ну! Говорил же я, что не намного они нас умнее!

30 июля. – Мужчина еще не умер. Белая нетель агонизирует. В операционной для птиц умирает летучая мышь. Это же надо – поместить летучую мышь к птицам!

31 июля. – Я не сплю – так мне страшно. Револьвер всегда под рукой.

В эту ночь, при лунном свете, от которого где-то вдали мерцало кольцо атмосферного моря, я наблюдал за уборкой останков нетели. Их направили в воздушную гавань, откуда сбросили вниз.

Бутыль с кровью чем-то напоминает ствол рубиновой колонны. В нее то и дело погружается нечто невидимое. Вот уже час они взбивают эту смесь мешалкой; пока я пишу, забрали – по всей видимости, на анализ – уже несколько пузырьков, – вижу, как во все стороны удаляется красная жидкость в сосудах различной формы.

Стало быть, для Невидимок мы – всего лишь раки. Они вылавливают нас и изучают, как мы вылавливаем и изучаем раков настоящих. Но что дальше? Мы ведь раков едим… и стоит мне подумать об омаре по-американски…

1 августа. – Сегодня…

Вот уже шестнадцать дней (с прибытия «Сильфа»), как сарванам не удается пленить людей. Либо бюжейцы вовсе больше не выходят из дому, либо сарваны уже не рискуют спускаться на самое дно своего моря.

Тот мужчина умер. Кто следующий?

Кто следующий?

2 августа. – Вскрытие трупа продолжается. Это может продлиться еще какое-то время.

3 августа. – Сегодня утром, средь бела дня, они его выбросили. Выбросили его останки прямо в море. И, под влиянием уж и не знаю какой необъяснимой мысли, возможно, какого-то суеверия, выбросили также и всю его кровь…

4 августа. – Я здесь уже месяц и ничего не могу поделать, просто сижу и гляжу на этот залитый светом мир, в коем я пленник странной ночи без мрака, пленник ослепительных сумерек.

Я, который так желал увидеть вблизи Марию-Терезу, теперь боюсь лишь одного: что увижу ее слишком близко!

Это уже какая-то ярость: они все режут, все кромсают! Ветки вздрагивают и одна за другой теряют листья, затем ломаются, делясь на тысячи отрезов. С кажущейся спонтанностью раскалываются камни. Птицы, млекопитающие и рыбы покрываются рубцами. Но людская операционная все еще пуста.

Но нет – уже не пуста! Волей Провидения, коему я безмерно благодарен, это не Мария-Тереза, но я не желаю больше туда смотреть.

6 августа. – Скончался Рафлен, которого чуть раньше перевели в отдельную камеру. Я уверен, что он умер во время испытания сжатым воздухом. Воистину крепки наши грудные клетки, раз уж способны выдерживать внутреннее давление, которое не уравновешивает давление снаружи.

И потом, как, черт возьми, им удается избегать оседания пара на наших переборках, который должен там скапливаться точно так же, как запотевают окна в теплой комнате, когда на улице холодно?.. Загадка.

7 августа. – Труп Рафлена исчез, но я не видел, чтобы его сбрасывали в море. Умерли также три женщины и один мужчина (мой сосед-англичанин), от чего – не знаю. Видел, как скинули тела англичанина и двух женщин. Но где еще одно?

8 августа. – Нет сомнений: трупы их не интересуют. Их привлекают только живые. Умерших выбрасывают вместе с одеждой, больше о ней не беспокоясь. Что они делают со скотиной, когда та дохнет, я не знаю. Живые животные сюда по-прежнему поступают. Но куда чаще – люди.

10 августа. – Ничего нового, все те же ужасы.

11 августа. – Событие: впервые пленник был опущен на Землю. И это Максим! Но с какой целью? Когда его схватили, выглядел он словно смертник перед казнью… Головокружительное погружение, да еще в такую рань!..

Восемь часов вечера. – Максим не вернулся. Одна женщина смеется не переставая…

12 августа. – Максима все еще нет. И однако же, ночью невидимые рыбаки доставили животных. А так как я уверен, что у них есть только одно подвоздушное судно, только один аэроскаф, значит этот аэроскаф возвратился без Максима.

Но если сарваны его оставили, то лишь потому, что он превратился в один из тех трупов, до которых им нет дела. Максим мертв! Но что произошло?

13 августа. – Этим утром – ни животных, ни камней, ни растений, ни людей. Такого еще не было. В чем же дело?

Выбери случай меня вместо Максима, уж я бы нашел способ передать кому-нибудь тетрадь. Пусть даже ее обнаружили бы лишь на моем бездыханном теле…

Одиннадцать часов. – Нам дали меньше воды, чем обычно, и салату недоставало свежести.

Два часа. – Как же они меня достали, эти сарваны! Они еще не знают, на что я способен… Знали бы они, какую злую шутку я намерен с ними сыграть… Я…

[Эти три последние строчки, написанные нетвердым почерком, вычеркнуты, но не вымараны, так что их еще возможно восстановить. За ними следуют другие, на сей раз зачеркнутые так, что ничего уже не разобрать. Следующие семь листов вырваны. Затем пятнадцать строк заштрихованы, поэтому с 13-го по 24-е число – ничего. И вот наконец следующее.]

24 августа. – Я пережил все те пытки, о которых писал выше. В течение десяти дней надо мной проводили самые жестокие опыты. Не извлекая меня из камеры, меня подвергали воздействию повышенного и пониженного давления, всех смесей газа. Надышавшись перенасыщенным кислородом и азотом воздухом, я впадал то в безудержное возбуждение, то в полную прострацию. Меня пичкали окисью азота, я в этом уверен: целый час я только и мог, что смеяться, как та женщина парой недель ранее. Помню, в какой-то момент я хотел пробить дыру в моей тюрьме, но вылетевшая из револьвера пуля расплющилась о невидимую стену… затем пытался застопорить вентили при помощи ножа. И нож, и револьвер у меня отобрали. Скрежет не прекращался ни на минуту… Ну наконец-то он закончился, и мне сразу стало легче!.. К счастью! Не то меня выбросили бы в море без тетради… Овощи, что нам дают, насквозь прогнившие, у воды какой-то неприятный запах, да и уровень ее в цистерне понижается.

Сопоставив данные факты с тем, что с 12-го числа к нам не поступило ни одного нового пленника, несложно сделать вывод, что аэроскаф сарванов где-то потерпел крушение.

Лучшего объяснения не нахожу.

25 августа. – Я спрашиваю себя, уж не галлюцинация ли это, вызванная каким-то не замеченным мною новым опытом: внизу, напротив фасада аэриума и на высоте первого этажа, один-одинешенек в пространстве и неподвижный, словно статуя, стоит Рафлен!.. Покойный Рафлен, умерший у меня на глазах!.. Но что это за женщина выходит на негнущихся ногах из рассадника и направляется к Рафлену?..

О! Это одна из тех, которые умерли примерно в то же время, что и он… Теперь и она стоит неподвижно рядом с ним…

И – это может быть только иллюзией, да-да! – все эти окоченевшие, застывшие животные, что вереницей выходят из того же места и встают неподалеку от пары, ужасной человеческой пары!.. Где же бинокль?.. Нет, это не мираж, что бывает при горячке. Это чучела, набитые уж и не знаю чем невидимым. Сарваны изготовили чучела каждого земного образца! Где-то в подземельях аэриума есть мастерская таксидермии!..

[26, 27, 28 и 29-го числа Робер Коллен воздержался от передачи своих впечатлений в красной тетради.]

30 августа. – За последние четыре дня мой рассудок значительно помутился. Я уже с трудом держу карандаш. Если я хочу, чтобы изложенные мною мысли выглядели здравыми и послужили благому делу, нужно решаться.

Вода стала получше, но она уже другая. Должно быть, сарваны добывают ее где-то еще. Овощи теперь довольно свежие, потому что они начали собирать те, что выросли на их собственных плантациях.

Многие из людских камер пустуют.

Аэриум при всей своей мерзости не сравнится с тем зловещим музеем, что расположен напротив (как знать, быть может, с другой стороны улицы?), этим мрачным музеем воздушной океанографии, пристройкой к которому является наш институт. С его невидимыми витринами и мумиями, он похож скорее на салон восковых фигур! Проживи я тысячу лет, всю жизнь смотрел бы на чучела этих мужчины и женщины.

31 августа. – Важно, чтобы мой дневник, который теперь содержит все необходимые сведения, безотлагательно дошел до господина Летелье или кого-то другого, способного извлечь из него пользу. Если меня вивисектируют или препарируют, если я останусь или умру от удушья прежде, чем смогу принять меры предосторожности, тетрадь будет утеряна. Но если я скончаюсь в камере, спрятав дневник под одеждой, меня так, в одежде, вниз и сбросят. Лишь таким способом я могу быть полезен Марии-Терезе. Ножей больше нет, заблокировать клапаны нечем. Придется заткнуть их собою.

1 сентября. – Я трусливо колебался всю ночь. Еще бы! Я ведь оставляю здесь Марию-Терезу! Оставляю навсегда!..

И потом, такая ужасная смерть… А впереди еще полет через вакуум, который деформирует мое бедное тело… а затем – падение, о котором невозможно думать без содрогания…

Боюсь даже представить, каким будет мой труп…

Мария-Тереза! Если бы я мог еще хоть разок увидеть ваши золотистые волосы или подол вашего серого платья!..

Но я уже давно не видел здесь тех, кого знаю. Их вновь перевели за людскую стену. Марию-Терезу я больше не увижу.

2 сентября. – Я спрячу тетрадь под рубашку, как следует перетянутую поясом…

Шесть часов вечера. – Было слишком много скрипа и скрежета. Я боялся, как бы меня не выследили, не остановили, не лишили возможности продолжить начатое.

Иней сразу же станет заметен, так как теплый воздух перестанет поступать. Лишь бы сарваны…

4 сентября. – Скрежет прекратился. Чучела внизу раскачиваются и крутятся, – очевидно, ими кто-то управляет, быть может даже на расстоянии, так как сарваны, похоже, покинули аэриум. Несчастные, которых мучили сотней самых различных способов, получили небольшую передышку.

Наши палачи толпой направились к галерее напротив. Самое время. Сейчас закупорю входные отверстия вентилей чем-нибудь из одежды и надавлю всем телом.

Прощальных слов не пишу, время подгоняет, да и не хочу расчувствоваться.

Тетрадь спрячу на груди.