Повелитель вещей

С летней одеждой обстоит хуже – вынешь из шкафа, и нá тебе! Следы бессовестного мышьего пиршества. За что ни возьмись – прогрызено. Спасу нет от остреньких мышиных зубов. Казалось бы, возьми да заштопай. Но такая скрупулезная работа Анне давно не по глазам. Все, на что она способна, – перебрать и развесить на вешалках-распялочках. До лучших времен. Думая о лучших временах, Анна представляет, как проснется однажды утром, а катаракты нет. Пленки, замутняющие хрусталики, исчезли. Сами собой, безо всякой операции. В жизни и не такое случается. Ей ли не знать…

Носильные вещи – малая толика ее дачного наследства. Нежилая часть чердака заставлена обломками старой мебели: спинки кроватей, столешницы со вспученным, отслоившимся шпоном; матрасы, поставленные на попа, взгромоздившиеся друг на дружку стулья – поднимаясь на чердак, Анна боится ушибиться, получить коварный удар. Слава богу, на чердак она ходит редко, раз или два в году. Мебельные останки, чья судьба прозябать на чердаке, испускают явственный запах тления – сладковатый, который ни с чем не перепутаешь. Если плотно не закрыть люк, он грозит распространиться на нижний, жилой этаж. Впитаться в волосы и кожу.

Порой Анне кажется, будто она живет на кладбище вещей. В такие дни у нее с самого утра тяжелеет сердце, давит за грудиной и в висках собираются диковинные мысли: пусть это будет не кладбище, а чистилище – благозвучное слово, в котором живет надежда на искупление: быть может, здесь, у нее на чердаке, все обломки вещей, пережившие своих прежних владельцев, умирают в мире с богом и людьми. Их повинные души очищаются от земных грехов, прежде чем попасть в рай.

К счастью или к несчастью, такие мысли проходят. И Анна жалеет, что не догадалась избавиться от них вовремя – не обратилась к мужу Петру Федорычу, пусть бы свез все эти вещи на помойку. Во всяком случае, крупные. А те, что помельче, спалил в печи.

Между тем поля ее зрения медленно, но неуклонно сужаются; если бы не детская коляска, которую Анна толкает перед собой, когда отправляется по делам: в лес за шишками или в магазин за продуктами, вряд ли она рискнула бы заступить за ограду. Особенно ей страшно зимой, когда обочины завалены снегом: стоит ошибиться, свернуть на чужую улицу или оступиться – кричи не кричи, никто не поможет. В зимние месяцы жизнь замирает; дачный поселок стоит полупустой.

Летом, когда съезжаются дачники, Анну подкарауливает другая напасть: с июня до августа ее преследуют мальчишки. Маленькие злые дикари. Бегут за нею следом, кричат:

– Су-ма-шедшая мамаша! Су-ма-шедшая мамаша!

Едва заслышав их истошные крики, Анна коротким нервным жестом одергивает юбку и надвигает пониже на лоб цветастый платок, под который прячет давно отросшие, свалявшиеся, как серые космы, волосы.

Опасность, скорей всего, преувеличена. Стая малолетних мучителей держится от нее на расстоянии. По крайней мере, им не приходит в голову толкнуть ее, или ударить, или бросить в нее камень. Тем не менее, налегая всем телом на коляску, Анна торопится от них оторваться, теряя в спешке разношенные ботинки, слишком широкие даже для ее костистой натруженной ноги.

Досаждают не потери – под кроватью в дальней комнате такой сношенной неизвестно кем обуви полный брезентовый мешок. Самых разных размеров и конфигураций: от светло-коричневых сандаликов (раньше такие дырчатые сандалики носили мальчики и девочки, проводившие летние смены в пионерских лагерях) до огромных мужских ботинок. В последние годы Анна предпочитает не туфли, а просторные башмаки, выбирая те, что поцелее. С крепкими задниками, с носами, которые не просят каши.

Прежде чем надеть очередную пару, Анна вынимает из них шнурки: боится споткнуться, если шнурки паче чаяния развяжутся…

Однажды это случилось. Не то горе, что упала. Но пока вставала и отряхивалась, порвала пакет – тот самый, подарочный, который и так-то дышал на ладан: темно-синяя краска выцвела, да и позолота подстерлась. Этот пакет, собираясь в магазин, она всегда брала с собой. В надежде, что родители маленьких дикарей его оценят и одернут своих не в ме-ру разыгравшихся отпрысков. Теперь, когда и эта надежда рухнула, Анна сложила обрывки, спрятала в коляску под матрасик – и горько заплакала. Кажется, впервые со времени мамочкиных похорон.

Шла по грунтовке не оглядываясь, забыв про своих мучителей. В тот день в ней что-то надломилось. Вернее, порвалось. Словно она – пакет, пустая оболочка, куда больше ничего не положишь: ни прошлого, которое она для себя придумала, ни будущего – которого нет.

Анна не заметила, как свернула на тропинку, идущую вверх по склону. Спохватилась, только взойдя на холм.