Повелительница львов

При этих обстоятельствах мне показалось бессмысленным спрашивать об участи Джона Комба.

Сомневаться в жестокости Эдуарда Марчского, разумеется, не приходилось. И Сомерсет и его брат, хотя и укрылись в церкви, были жестоко умерщвлены. Не подействовало даже старинное, освящённое веками право убежища, их вытащили наружу — кое-кто утверждает, будто сделал это Эдуард, — и изрубили на куски. Я отправилась в своё скорбное путешествие в Лондон, но Глостер уехал вперёд, и к тому времени, когда я достигла столицы, мой муж был мёртв. Разумеется, пустили слух, будто бы Генрих умер от отчаяния, узнав о полном крушении всех своих надежд и смерти сына. На самом же деле йоркисты всегда отрицали, что принц Уэльский является его сыном, и после того, как он погиб, а я оказалась у них в плену, им уже незачем было оставлять в живых бедного старого Генриха. Ещё более убедительно о характере Эдуарда свидетельствует относительно недавняя казнь его брата Джорджа Кларенса, которого он так и не простил за то, что тот, хотя и временно, переметнулся на сторону Уорика.

Что же могло ждать меня? В глазах йоркистов я была самой опасной из их врагов. Но как я уже упоминала, англичане не воюют с благородными дамами, хотя, возможно, было бы лучше, если б они это делали. Со мной обращались с величайшей учтивостью... но везли по ухабистым дорогам в повозке, которая всё время тряслась и подпрыгивала так, что, в конце концов, я отбила себе весь крестец и едва могла сидеть. Каждый час каждого дня я вынуждена была представать перед немытым сбродом. Некоторые улюлюкали, насмехались надо мной, и только мои охранники мешали им забросать меня грязью и камнями, большинство же хранило молчание, но все они знали, что перед ними проезжает низложенная пленная королева.

И так вплоть до самого Лондона. Нетрудно себе представить, что меня больше всего беспокоила именно эта заключительная часть поездки. Хорошо зная враждебность ко мне лондонцев, я не сомневалась, что здесь меня ждут худшие унижения. Однако мои опасения не сбылись. Лондонцы, казалось, испытывали передо мной благоговейный ужас. Когда я проезжала мимо, они глазели, показывали на меня пальцами и перешёптывались. Наконец-то Повелительница львов была закована в цепи.

Но, пожалуй, самым худшим для меня стал тот момент, когда я оказалась в своей камере, вдали от людских толп, и ко мне зашла Белла. При её появлении я встала и едва не сделала реверанс. Высокая и прекрасная, более пышно-соблазнительная, чем прежде, ибо как раз кормила родившегося в ноябре сына, она облачилась в лучшие одежды, украсила себя лучшими драгоценностями и с ног до головы выглядела настоящей королевой. Я же была одета в потрепавшееся во время путешествия платье и не имела перчаток.

Я поискала в её глазах хоть какое-то свидетельство нашей прежней взаимной любви. Возможно, я даже надеялась, что она обнимет меня. Но она даже не подошла ко мне.

   — Сожалею о смерти вашего сына; — выговорила она.

   — Спасибо.

   — Грустно видеть вас в таком положении, Мег, — наконец обронила Белла. — Но муж дал мне слово, что вам не причинят никакого вреда.

   — Что же меня ждёт?

   — Ну... вы должны понимать, король не может так просто, без необходимых гарантий, вас отпустить. Я пришлю вам кое-какие книги, чтобы вам легче было скоротать время.

Она выполнила своё обещание, и, честно сказать, я испытывала признательность к ней, хотя и понимала, как много времени мне предстоит коротать. У меня нет ни желания, ни сил, чтобы подсчитать, сколько часов в шести годах, но могу заверить, что это очень и очень длительное время, когда ты в заточении.

Сдержала Белла и другое своё слово: я не страдала от грубого обращения, тяготило только то, что меня постоянно переводили из замка в замок, от одного тюремщика к другому. Эдуард, очевидно, опасался, что, если я долго пробуду в одном месте, меня могут попытаться освободить или мне удастся соблазнить тюремщиков и бежать. Пока же меня вверили заботам старой. Элис Суффолк, которая проявляла ко мне прежнюю доброту. Но в апреле 1475 года она умерла, и мои переезды возобновились. Томиться в заточении, не принимать никакого участия в великих событиях, сознавать, что активная деятельная жизнь уже не для меня, — суровое наказание для моей души. Не менее суровым наказанием оказалось и наблюдать за тем, как вянет моя красота, как на моей дивной шее появляются морщинки, а в волосах — седые пряди.

Но хуже всего угнетала неопределённость моего положения, то, что я не знала, как долго меня продержат в мучительном заточении.

Через несколько месяцев после смерти Элис меня выпустили. Всё это время папа собирал деньги на выкуп, которого требовал Эдуард Марчский, для этого ему, в конце концов, пришлось продать кузену Луи свои любимые владения — графство Прованс — за пятьдесят тысяч крон. Подари мне папа такую сумму денег в мои лучшие дни, трудно даже сказать, что я могла бы совершить.