Поверь. Я люблю тебя

На моих семинарах встречаются люди, отрицающие полезность упражнения с гневом на родителей, делая такой вывод из пройденного ими упражнения с другими терапевтами, во время которого они якобы «простили» родителей. Прощение – возможный результат процесса примирения. Но при этом они, говоря, что простили, сохраняют те же симптомы, с которыми пришли ко мне на консультацию. Однако магическая вера в силу прощения велика. «Я свершил ритуал, я даровал им озарение. Я чувствую себя легче…» Да, действительно, прощение облегчает. Оно по принципу действия анксиолитической таблетки камуфлирует проблему, но не решает ее. Такое первое «прощение» может при случае означать примирение с самим собой. Но в отношениях остается нехватка, разрыв. Единственная выгода от такого слишком быстро дарованного прощения – бегство от задушевной интимности, устранение от любви. Давая такое прощение, личность избегает вступать в конфронтацию с собой. Уклоняясь от гнева, она не имеет доступа к осознанию силы собственных эмоций. Она сохраняет и страх перед эмоциями, и перед интимным общением, а чаще всего сохраняет и симптомы. Она бежит от опасности увидеть в следующем поколении одного из детей пораженным такой же раной, и вступает в поверхностные отношения с родителями.

Александра, не работавшая со мной, пишет отцу: «Возобновлять общение нет смысла, я больше не хочу тебя видеть, но я тебя прощаю». Что значит такой тип прощения? Для меня это не настоящее прощение. Это фильтр, способ не страдать от душевных ран, при этом по-настоящему их не вылечив. Тут и речи нет о некоем уважении к родителям, а только о страхе. Страхе перед собственными эмоциями, перед эмоциями родителя и особенно страхе перед близостью отношений и страхе перед любовью! Таковы факты. Общее прошлое создает интимность само по себе. Не будем обманываться. Когда мы не осмеливаемся поговорить с родителями – то не от любви к ним, а потому, что боимся противостоять им из-за нехватки любви. Страх не быть достаточно ими любимыми, или, быть может, что мы сами любим их недостаточно.

Когда травмы признаются родителями, когда разговор между поколениями завязался снова, он высвобождает столько любви. Зачем лишать себя этого?

В то же время с родителями не разговаривают неважно как и неважно когда. Необходимо принять определенное количество предосторожностей, чтобы прийти не к конфликту, а к примирению.

2. Это убьет его! / Я боюсь умереть!

«Я не могу сказать ему правду, у него будет инфаркт».

«Я никогда не посмею, никогда не смогу. Мои родители не в силах будут такое услышать. Я боюсь их этим убить. Или умереть сам».

Сколько преувеличенных страхов. Преувеличенных? Многие реально в это верят. Эти страхи так распространены, что мало кто подвергает их сомнению. Редко кто-нибудь возразит: «Да у тебя и сил-то таких нет». Или: «Не умрешь ты от того, что скажешь несколько слов». Вдумаемся в размеры, которые в нашем воображении принимает конфронтация с теми, кто произвел нас на свет. Это вопрос жизни и смерти! При таких обстоятельствах можно понять силу сопротивления любым гневным выпадам! Тем более что эти страхи возникают совершенно иррациональным образом в моем терапевтическом кабинете, когда я призываю пациентов выразить свой гнев, используя подушку!

Ставка «жизни и смерти» восходит еще к нашему периоду грудных младенцев, зародышей. В то время наша жизнь действительно полностью зависела от родителей. Эта связь по остаточному принципу так легко возбудима внутри нас, что, несмотря на прожитые годы, ощущение риска для жизни в разговорах с родителями по-прежнему в нас живет. Я не могу позволить себе рисковать оказаться неприятным своим родителям, а то они могут бросить меня, и я умру от этого.

Интересно отметить, что если одни боятся умереть на месте, только успев выразить гнев, а других приводит в ужас мысль убить собственных родителей (при том что они имеют дело с подушкой в моем кабинете), то оба этих страха очень часто объединяются, подчеркивая их бессознательную связь и архаическое происхождение.

Сколько родителей, услышав, что младенец плачет, оставляют его одного, «пусть успокоится». Ребенок вопиет о своем гневе, чтобы попытаться получить удовлетворение своих потребностей. Его плач превращается в ярость, а затем переходит в чувство ужаса. Потом эти чувства отступают – когда он смиряется. Ребенок быстро осознает, что его гнев заставляет родителей держаться на расстоянии. Для грудничка же родитель, исчезающий из его поля зрения, все равно что умер. Его больше нет. Это и приводит в сознании грудничка к заключению: если я гневаюсь, я убиваю родителей. Следовательно, если я обращаю гнев против родителей, то либо умираю сам, либо есть опасность, что умрут они.

3. «Не хочу причинять ему боль»

«Я боюсь сделать ему слишком больно».

«Они слишком слабенькие, им уже много лет».

«Я поговорил с матерью, такое нежелание понимать, сразу недомогание, я не хочу все ворошить. Она не желает об этом разговаривать, я оставляю ее. Не хочу быть с ней грубым».