Повесть без названия

Женщины любят поговорить о предательстве. Я в этой связи склоняюсь скорее к римскому или попросту к уголовному праву: нарушил присягу — всё, ты предатель. А если не присягал, то и взятки гладки — ведь женщинам не приходит в голову податься в монастырь, если они, к примеру, кого-нибудь разлюбили. Они спят теперь с новым любовником, а бывший считается «предателем», поскольку «осквернил», «надругался»... и вообще имел что-то со своей секретаршей. В правовом отношении тут полная путаница.

...Об этом я не задумывался: с годами как-то всё больше устаешь жить — мир вокруг уходит от нас много раньше, чем мы от мира. Всё меньше остается по-настоящему дорогого, а то, что было дорого раньше, утрачивает яркость и привлекательность, становится плоским и даже пошлым. «Кризис среднего возраста», переоценка ценностей — подходящее время, чтобы угодить на пару месяцев в психушку с неудавшимся суицидом или просто с белой горячкой. Главное, что совершенно не хочется разговаривать — ни с кем и ни о чем. Это в работе корреспондента большая помеха.

...Солнце вставало. В небе вовсю носились мелкие птички, по лугам разболтанной походкой двигались коровы, из лесосек выползали подернутые росой бульдозеры. Из коридора тянуло особым железнодорожным дымком — проводник растапливал титан.

Обычно я по утрам ничего не ем, но в поезде происходят странные вещи. Лежащий на полке поперек движения вагона человек, оказывается, подвергается воздействию совершенно необычных для организма ускорений, желудочный сок омывает те отделы желудка, которые в привычной жизни нормального гражданина недосягаемы. От неожиданности возникает чудовищный аппетит. Сходные явления бывают у акробатов и космонавтов. Всё это объяснил мне вчерашний вихрастый паренек, и я с успокоенной совестью притащил из ресторана пять бутылок пива и кучу разнообразной снеди. Две бутылки еще и сейчас позвякивали на столе. Я потянулся, ухватил бутылку и, воспользовавшись кронштейном своей полки, деликатно сдернул пробку. От хорошей порции пива ощущение недобуженности постепенно возникло снова. Даже ландшафт за окном, казалось, побежал медленнее.

Ландшафт, кстати, сильно изменился. Все свободное от деревьев пространство занимали теперь одноэтажные серые строения с редкими оконцами. Они вплотную подступали к дороге и уходили вдаль нестройными рядами.

Замелькали вокзальные постройки, и поезд остановился. Я перегнулся поудобнее и прижал лоб к стеклу.

Вдоль путей шагал мужичишка в ватнике. Увидев меня в окне, он задрал голову, показав щетинистый кадык, и что-то проговорил, угрожающе размахивая крепким заскорузлым кулаком. Начинались постперестроечные пограничные инциденты. Мы въезжали в сопредельное государство.

А еще через час я попрощался с соседями и вышел на мелкой незначительной станции.

На самой окраине этого городка, затерявшегося среди покрытых весенней зеленью полей и усеянных молодыми почками рощиц, приютился ветхий домишко, вросший тылом в полуразрушенную, проросшую вьюном стену старого пакгауза. Автобус приходит сюда, на конечную остановку, лишь раз в два часа, а по выходным и вовсе дважды в день.

Голубеет бездонное небо. Подъезжает и останавливается автобус. Не торопясь, степенно, с просветленными лицами из него друг за другом выбираются два-три десятка пассажиров. Так же степенно направляются они к скромному домику у пакгауза. Женщины стройны и одеты с пуританской строгостью, мужчины подтянуты, широкоплечи, почти в каждом чувствуется недюжинная сила воителя, привычного к тревогам и лишениям нашей беспокойной жизни.

Я присоединяюсь к ним возле дверей домика. «Здравствуйте! — говорю я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Я НН., журналист. Вы позволите мне присутствовать на службе?»

Ответом мне — открытые, заинтересованные, улыбающиеся лица. Пожилой, убеленный сединами прихожанин, ст'aтью и одеждой напоминающий бывалого моряка, радушно растворяет двери домика, пропуская меня вперед.