Повесть без названия

Ничто на свете не имеет того исключительного значения, которое нам свойственно ему придавать. Эта фраза, по слухам принадлежащая фантасту Бредбери, исподволь — и совершенно независимо от меня, — будучи раз услышанной, месяц за месяцем деформировала мое сознание, постепенно переплавляя юношескую порывистость в мудрость и степенство. «Не парься» или «Забей!» — в те годы еще так не говорили, но без сомнения уже думали, и итальянский сюрприз, или «итальянское открытие», как я его потом стал называть, не произвели на меня того ошеломляющего эффекта, которого можно было ожидать, а лишь умножили сонм недоумений, и так уже накопившихся в памяти.

Тем временем совсем стемнело, и я, съехав на ближайшую парковку, решил скоротать ночь до утра, чтобы не являться Муре ко сну, как киношное привидение.

Теперь, задним числом, я вижу, что как бы подсознательно оттягивал наше свидание: утром долго беседовал у стойки с буфетчиком в кафе, сверялся с картой — и наконец в начале девятого бодро вкатился на мурину улицу...

...В то утро в студии нас поджидал сюрприз: из-за спины Ильича нам улыбалась дамочка лет тридцати пяти.

— Знакомьтесь, товарищи... — немного смущенно проговорил Ленин, — ...наш революционный соратник Зина Левина...

— Радомысльская, Злата Евновна, если не возражаете... — поправила Ильича Зиновьева.

— Евновна? — тревожно переспросила подкованная Людочка. — Азеф?..

— Ну что вы, милочка, — задиристо возразила Злата и нарочито захихикала. — Не всякий Евно — Азеф. Мой папа был порядочным человеком. И весьма состоятельным.

Хромов незаметно, как ему показалось, принял стойку.

— Радомысль?.. — не унималась эрудированная Люда. — Это замок... кажется под Житомиром... Он ваш? Ну, то есть был ваш.

— Ну почему же был? — покровительственно усмехнулась Радомысльская. — Он и сейчас... Да и Житомир тоже наш...

...Злату Света после кофе и круассанов потащила в студию, к микрофону, и принялась вытягивать из нее истории про Женеву, Лозанну и всё прочее — пока просто на ленту, в запас, без эфира. Ильич слонялся по студии, всем мешая, и по десятому разу повторял, что послезавтра, третьего апреля, ему в одиннадцать вечера следует быть на Финляндском.

— На метро доедешь... — наконец буркнул переутомленный событиями Хромов и добавил вполголоса: — Нету масти — не разевай пасти.

— А можно без мата? — скривила в гримасе лицо Светочка. — И типа без этой кондовой лексики с зоны по ходу. В тюрьму захотелось? Накличете!

...Дома вокруг были сплошь частные, с заборами, клумбами и собаками во дворе. Где-то уже лаяли...

Муру на крыльце за невысоким заборчиком я узнал сразу. На моей милочке был легкий утренний халатик не длиннее середины бедра — пастельного персикового тона, полупрозрачный. Затем из буколически стилизованной двери домика выперлась задом вперед затянутая в черную кожу дородная мужиковатая девка с какой-то тяжелой коробкой в руках. Отставив коробку, итальянка распрямилась, решительно обхватила Муру за шею... и впилась ртом в ее губы.

Я боялся моргнуть.

Наконец они расклеились, итальянка двинулась к стоящему у гаража чёрно-лакированному джипу — и тут Мура увидела меня.

Мура слегка близорука, поэтому, полагаю, она не увидела меня в точности, а скорее почувствовала. И тут же скрылась за дверью. Итальянка тем временем задрала кверху гаражные ворота, нагнулась и, выставив для обзора крепкий обтянутый зад, принялась рыться среди стоящих в гараже на полу картонок, канистр и баночек.

Мура отсутствовала секунду. Теперь она стояла на своем буколическом крыльце, уперев руки в боки и водрузив на нос сверкающие в утреннем солнышке очки.

Это продолжалось три секунды — вдох... выдох. Сомнений не было. Мура узнала, кто к ней приехал...

«...Никогда не забуду. Не надейся...», только и успело пронестись у меня голове — и тут Мура, коротко взглянув на всё еще торчащий из гаража обтянутый зад кобла, встряхнула в мою сторону рукою. Потом еще и еще раз. Так отмахиваются от мух. «Вали! Вали отсюда! Только тебя еще тут не хватало...» — внятно артикулировали ее губы.

Итальянская девка снова выпрямилась, помассировала тыльной стороной ладони поясницу, покрутила туда-сюда головой, затем дернула на себя дверцу джипа, взобралась внутрь и принялась устраиваться и умащиваться за рулем.

Как я доехал домой — не помню. Ничего не помню...

Мура мне чудилась теперь в каждой похожей по фигуре девчонке — в стайках ждущих позднего автобуса на остановках, в очереди на маршрутку, в мрачных подземных переходах — везде, где было потемнее. «Вернулась...» — вздрагивало сердце. Ноги немели, я замирал, вглядываясь, — и каждый раз конечно же ошибался. Происходило всё это скорее сослепу; я тоже, как и она, слегка близорук, а очков на улице не ношу — отсюда и наваждение. Ну, или по какой-то другой причине.