Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

Осада Кром была явным доказательством нерадения воевод и всей рати. По словам очевидца, они занимались, во время этой осады, делами, достойными одного смеха. Довольно сказать, что восемьдесят тысяч человек, имея множество пушек, не могли взять земляной крепости с деревяным острогом, защищаемой шестью сотнями донцов и немногими кромцами. В командовании войском не было никакого порядка: в одну из важных минут, когда осаждающие под выстрелами взошли на вал, тайный приверженец Отрепьева, Михайло Глебович Салтыков, самопроизвольно велел им отступить. После того воеводы не решились на новую попытку взять крепость приступом и ожидали, чтоб голод заставил ее сдаться. Но обложение устроено было так небрежно, что 500 казаков Отрепьева, среди бела дня, прошли в крепость и провезли с собою без всякого препятствия сто возов с съестными припасами. Целые шесть недель войско Борисово стояло под Кромами, истратило множество огнестрельных снарядов и ничего не сделало. В великий пост, от сырой погоды, появился в нем мор; присланные из Москвы лекарства, с трудом, остановили истребление народу.

А самозванец, между тем, усиливался и, видя везде колебание верности к Борису, писал к нему, чтоб он добровольно отказался от неправедно присвоенного сана, избрал любой монастырь для мирного окончания жизни и пощадил государство от бедствий междоусобной войны. Вместо ответа, Борис прибегнул, еще раз, к средству, оказавшемуся неудачным в Польше: подослал в Путивль тайных отравителей. То были три монаха, которым поручено было передать яд слугам Отрепьева, тайно сносившимся с Борисом. Монахов схватили, и один из них купил себе помилование открытием ужасной тайны; два другие преданы в жертву разъяренным Путивльцам.

Скоро разнеслась весть, что сам Борис умер от яду, приготовленного собственными руками. Известно, что Годунов, с самого вступления Отрепьева в Россию, недомогал и волочил ногу, разбитую параличом. 13 апреля 1605 года он заседал еще в думе; потом принимал датских послов. Вдруг полилась у него кровь из носу и из ушей; он грянулся об пол, и через два часа его не стало. Он едва имел время поновиться, то есть, исповедаться, приобщиться и постричься, перед смертью, в монахи, как было тогда в обычае.

Так внезапно расстался этот честолюбец с величием, которого добивался, не щадя народных и человеческих прав, и которое было для него источником бесчисленных страданий. Предсмертные минуты его были, может быть, минутами самого горького сожаления о напрасных усилиях и тяжких заботах в лучшую пору жизни. Если б он умирал, вместо Золотой Палаты, в курной избе земледельца, тогда бы во сто крат ему было легче расставаться с жизнью и с детьми: уделом их был бы потовой труд и мирная покорность своей участи. А теперь, на шаткой высоте престола, что ожидает их посреди бояр, ненавистников племени Годунова, и народа, обаянного вымышленным царевичем? Борис нежно любил детей своих, и в особенности сына, в котором видел родоначальника бесконечного ряда царей, Годуновых; воспитывал его с особенною заботливостью [92], приучал заранее к правлению, лаская называл себя его слугою и рабом, по одному его слову миловал преступников и исполнял всякую просьбу, поданную на его имя, а в указах и грамотах писал: «Божиею милостию, мы Великий Государь, Царь и Великий Князь Борис Фёдорович всеа Руссии Самодержец, и сын наш, Царевич Князь Фёдор всеа Руссии.» Так он старался внушить к сыну любовь, которой сам не снискал у народа, и утвердить за ним величие, приобретенное неправдою. Все было напрасно!

Москва сильно почувствовала смерть Годунова: мертвому многое прощается, помнят одни его достоинства и сожалеют об утрате. Многие тогда оценили государственные способности Бориса и плоды его попечительной деятельности. Прелесть перемены правления исчезла для сердец, при виде сильного человека, павшего, подобно всякому смертному. Столица мирно присягнула пятнадцатилетнему Фёдору. В присяге клялись «не приставать к вору, который называется князем Дмитрием Углицким», но уже не называли его Отрепьевым: так действия монаха Леонида убедили народ и самое правительство, что самозванец не Отрепьев. К областным воеводам разосланы грамоты, в которых велено каждого жителя приводить к присяге, так, чтобы не осталось ни одного неприсягнувшего. Но особенное внимание обращено новым правительством на Кромской стан: немедленно отозвали подозрительных Шуйских и больного Мстиславского в Москву, под предлогом, что юный царь нуждается в мудрых советниках. Главным воеводою назначили туда князя Котырева-Ростовского, но это для того только, чтоб не нарушать устава местничества; действительную же власть над войском вручили испытанному в верности и мужестве, Басманову, назначив его вторым воеводою большого полка. А чтоб присяга сильнее запечатлелась в душах воинов, отправили, вместе с воеводами, новгородского митрополита, Исидора.