Повесть о чучеле, Тигровой Шапке и Малом Париже

Двухэтажное деревянное здание военкомата с широкой лестницей на второй этаж, поделенный на мелкие кабинетики-клетушки, стоит на восточной стороне площади с памятником погибшим в 1920 году красноармейцам. Вокруг площади растут старые тополя. Начиная с июня тополя обрастают пухом, и дышать здесь, особенно тем, у кого аллергия и астма, практически невозможно. В 1906 году тополей не было. А площадь была пустырем. Порой здесь растягивал шатер кочующий цирк, порой, перед тем как отправиться на прииски, собирались наемные китайцы. Эшафот с виселицей и козлы для порки тоже ставили здесь. Правда, после проведения казни или экзекуции все эти конструкции убирали. Здесь же, на пустыре, периодически выясняли отношения местные бретеры и забияки. В здании, где теперь военкомат, был публичный дом, прибыль с которого, по слухам, получал полицмейстер Манке, а заправляла всем Мадам Нинель — сухая, как щепка, и костлявая, как речная щука, то ли француженка, то ли немка, то ли сахалинская каторжанка. В доме работали, периодически обновляясь, три китаянки и иногда две, иногда три девицы европейской внешности. Местные относились к борделю со спокойствием, поскольку понимали, что основной потребитель незамысловатых услуг заведения — старатели, по сезону и заработку оказывающиеся в Малом Париже, и средней руки предприниматели, приказчики, старшие сыновья почтенных семейств — короче, все те, у кого появлялись более или менее лишние деньги. Это не означает, что к обитательницам дома на пустыре жены и матери Малого Парижа относились с любовью; нет, скорее, просто терпели, понимая, что кому-то же надо и этим заниматься. Дочкам порядочных семейств появляться на пустыре со стороны Дома было все равно что собственноручно разукрасить ворота отчего дома дегтем, однако все вошедшие в возраст молодые парни отлично знали, где, что и почем. Бывало, и матери подкидывали своим охламонам рубль-другой на похождения и, как это называлось между собой, «сладости».

Бабьим летом 19… года, когда по всем улицам и переулкам на паутинках перелетали молодые паучки, в бордель пришли Иосиф Штитман, сорокалетний охотник, бравший заказы на двуногую дичь не только от властей, но и от всех, кто готов был заплатить за его услуги, и повзрослевший Родий. Родий пришел раньше и, слушая граммофон, сидел в углу, потягивая пиво и перебрасываясь любезностями с Мадам, ожидая, когда освободится «его» девушка, уже полчаса как занимавшаяся клиентом. Штитман же, только что получивший гонорар, собирался хорошо отдохнуть именно с той, кого ожидал Родий. Собственно говоря, ссоры не было. Иосиф увидел спускавшуюся со второго этажа девицу, залпом допил свой коньяк, как незначительную помеху (будто паутинку с лица убрал), отодвинул в сторону Родия и пошел навстречу проститутке.

— Эй! Я первый был, — сказал Родий.

Штитман, даже не оборачиваясь, ответил:

— Это у твоей матери я первый был… Пока шкуркой поиграй.

И поднялся наверх. Мадам предложила Родию другую девушку, которая к этому времени тоже освободилась, но Ликин только покачал головой и, надев шляпу, ушел.

Штитман, то спускаясь за коньяком, то поднимаясь на второй этаж, веселился всю ночь то с одной, то с другой. «Вы, сударь, как последнюю ночь живете», — заметила ему Мадам Нинель, когда разгулявшийся стрелок оплатил сразу двух китаяночек. «Ах, Мадам, я так скажу: любая ночь — последняя. И те, кто этого не понимает, остаются ни с чем. Вы же меня понимаете! Может, присоединитесь к нам, Мадам?» Мадам Нинель, приняв вид еще более сухой и костлявый, отмахнулась от вошедшего в раж Иосифа. Так вот и пролетела ночь.