Повесть о днях моей жизни

   Товарищ Дмитрий, уже приготовивший газету с манифестом, ждал, наблюдая за публикой.

   Когда все собрались, он прочитал манифест, но члены братства, так же, как и я, как отец, Настя, не разделяли его восторга. Думая, что манифеста никто не понял, Дмитрий стал говорить о высоком значении свободы слова, собраний, союзов, о том новом, что внесет он в жизнь русского народа, но все, будто заранее сговорившись, упорно молчали.

   Тогда горожанин начал сызнова, приноравливаясь к крестьянскому разговору.

   -- Кабы стриженая барышня приехала, а этот чего-то лотошит, а без толку, -- прошептал мне на ухо Васин.

   -- Прислали на кой-то ляд облупленного!..

   -- Мы, товарищ, поняли вас... -- перебил я горожанина,-- между нами нет ни одного, не согласного с вами.

   Дмитрий еще хуже сконфузился.

   -- Мне лестно бы знать ваше мнение, ведь вы -- главная сила.

   Выскочил шахтер.

   -- Надо что-нибудь устроить, чтобы дым коромыслом пошел!..

   -- Зачем же дым? -- поднял глаза товарищ Дмитрий.-- Надо вообще работать: манифест открывает широкое поле деятельности...

   -- Поле!.. А про поле-то как раз ни слова! -- закричали все разом.

   -- Чертова музыка -- разговоры ваши! -- выскочил шахтеров прихвостень -- Дениска. -- Лупи, кому сколько влезет!..

   -- Эх, Денис, Денис! -- сокрушенно покачал головой Богач. -- Лучше бы слушал, что другие говорят, дурак великий!

   -- Почему дурак? -- опешил Дениска.

   -- Да еще полоротый, -- сказал Александр Николаевич.

   Парень обиделся.

   -- Ты не порочь меня при чужом человеке, -- ощетинился он, -- что ты мне -- отец?

   -- Я тебе не отец, -- ответил Богач, -- а товарищ, а, между прочим, по летам гожусь и в отцы.

   -- Заскрипели! -- оборвал их шахтер.

   Дмитрий наблюдал.

   -- А вы, братцы, как думаете насчет манифеста? -- обратился он к компании мужиков, молчаливо сидевшей в углу.

   -- Ведь вот был разговор, что про землишку изъян, -- ответил Колоухий.

   Протискался Калиныч к столу.

   -- Как меня мир избрал старостой, а которого прежнего сместил, то я должен высказать вам... -- Лукьян вытянул руки по швам. -- Первым делом -- мы народ бедный, вторым делом -- у нас ничего нет, четвертым...

   -- Третьим, а не четвертым...

   -- Третьим -- у богатых много всего, четвертым -- без земли не обойдешься...

   Сказал и отошел к окну, вытирая шапкою пот с лица.

   -- Молодец, Лукьянушка, как псалтырь отчехвостил! -- шепнул ему приятель,-- И все -- истинная правда, как перед богом.

   Калиныч просиял.

   -- Это я еще без привычки, -- сказал он, -- вот наблошнюсь немного, лучше выскажу.

   В избу вошел дядя Саша, Астатуй Лебастарный.

   -- Эге народу-то: не прошибешь пушкой! -- воскликнул он, щурясь.

   Все примолкли.

   -- Как ты поживаешь, дядюня? -- спросил я. -- Ты зачем к нам?

   -- Мы-то? -- засмеялся старичонка. -- День да ночь -- и сутки прочь!.. Жизнь наша известная. Солдаты в экономию пришли.

   -- Солдаты? -- повскакали с мест товарищи.

   -- Да, с ружьями... Идут по дороге-то и песни распевают, такие потешные!..

IV

   Никто не созывал народ, никто не говорил о том, что к нам приехал горожанин. Повинуясь необъяснимой внутренней силе, какому-то душевному велению быть вместе, люди сами шли на улицу, на мир. Огромная площадь перед волостным правлением запрудилась осташковцами и жителями окрестных деревень.

   -- Прислали за оратором!.. Веди, Иван, своего гостя к волости, -- вбежал в избу Остафий Воробьев. -- Народ мечется, манифест, бат, об земле вышел.

   Нас встретили без шапок. На крыльце, на том месте, где должен был стоять товарищ Дмитрий, разостлали ковер, начальству приказали скрыться.

   Прошли у горожанина робость, недоумение, сами собой вылетели из головы, забылись перед этим морем людей "великие, единожды переживаемые акты", взволнованный жадными глазами, серо-землистыми лицами, он говорил просто, понятно, сердцем. Вытянув сухие шеи, как цыплята к квочке, жались к нему мужики, смотря неотрывно в рот и глаза.

   Солнце зашло, брызнув последними искрами в лица. Мягким саваном легла на землю предвечерняя мгла.

   При свете лампы был составлен приговор о присоединении к всероссийскому Крестьянскому союзу. Один по одному проходили мужики подписываться. Беря заскорузлыми руками перо, глубоко макали его в чернильницу, рассматривали на свет.

   -- Где писать-то, -- спрашивали они, любовно глядя на бумагу, -- тут али тут? Не обмишулиться бы!

   -- Кабы палицей или цепом писать, это -- наше дело. Лист за листом покрывались каракулями, крестами, закорючками.

   Несколько богатеев пошли домой: не захотели подписываться. Шахтер и слободские парни нагнали их и насильно подтащили к столу.

   -- Против мира? -- злобно кричал шахтер.

   Севостьян Притыкин -- чернобородый, высокого роста, плечистый мужик лет сорока восьми -- досадливо отмахнулся от Петюхи.

   -- Н-не желаю! Нет таких законов, чтобы насильно!

   Сзади его стоял Утенок, снохач, еще сзади -- заверниховский Фарносый. Все трое упрямо глядели в землю.

   -- Подпишешься? -- глухо спросил Петя у Притыкина.

   -- Нет.

   Шахтер подошел вплотную.

   -- Подпишешься?

   -- Не подпишусь.

   -- Так на же!