Повесть о днях моей жизни

   Сцепив зубы, шахтер хляснул Притыкина по лицу. Тот екнул, хватаясь за подбородок: между пальцев брызнула густая черная кровь. Дениска сбил с ног Утенка, а зобастый рябой парень из Петрушиной дружины -- Колобок -- с одного удара опрокинул Фарносого.

   -- Июды!.. Перевертни!.. Воры!.. -- ревела толпа, протягивая кулаки.

   -- Резать их! Как против всех, так таких резать!

   Ошеломленный Дмитрий бросился к богатеям на выручку. Выплевывая кровь, они хрипели, прижимаясь к столу:

   -- Это что же, -- разбой, смертоубийство? Это вы где такой закон взяли?

   -- Молчи! -- визжал Дениска, отталкивая Дмитрия и хватая Фарносого за горло. -- З-задушу, тварь несчастная!..

   Подскочили Богач, Калиныч, Васин, штундистов отец -- Кузьма, окружили избитых плотным кольцом; Лопатин уговаривал рассвирепевшего шахтера, товарищ Дмитрий -- слободских парней, а другие держали за руки Дениску.

   -- Уймись, Денис, ты еще глуп, не надо!..

   -- Все меня за дурака считают! -- разразившись злыми, нервными слезами, кричал он, вырываясь из рук. -- З-заем, изменщики!..

   Притыкина с приятелями увели домой. Мужики опять стали подписываться. Никто не расходился. Слободские парни, Дениска, шахтер, еще какие-то незнакомые парни шныряли по толпе, о чем-то таинственно шушукаясь.

   Сделав знак Никитичу, я стал на кучу щебня, наблюдая за ними.

   -- Товарищ, подпишите и нас! -- раздался сзади женский голос.

   Около Дмитрия стояли Мотя, Настюща и Дарья Матвеевна -- жена Алеши Хрусталева.

   -- Мужики подписываются, а бабе разве доли нет? -- смущенно говорила Дарья. -- Мы, чай, тоже люди...

   -- В блюде! -- ухмыляется Мышонок.

   -- Подпиши, господин: Дарья Хрусталева, Настасья Володимерова, Матрена Сорочинская.

   Дмитрий расплылся в радостную улыбку, суетливо расчищая место у стола.

   -- Сию минуточку!.. Сию минуточку!..

   Стоящий рядом Алеша Хрусталев весело говорил:

   -- Это, землячок, наши бабы... Вот это вот -- сестра Петровича, Матрена, а вот эта, молоденькая, -- его жена Настасья Сергеевна, а круглолицая-то -- моя баба, звать Дарьей... Вы что, бёспортошные, себе земли и воли захотели?

   -- Заткнул бы рот-то, -- сказала Мотя.

   -- Язык-то -- словно помело в печи, трепло немытое! -- набросилась на него Дарья. -- Ужо-ка тресну тебя скалкой по лбу!..

   -- Хорошенько его, Матвеевна, озорника! Не поддавайся, -- подзадоривали мужики.-- Теперь свобода слова и союзов!..

   Вслед за первыми тремя потянулись остальные бабы.

   -- Меня, господин, проставьте: Афросинья Маслова.

   -- Меня: Варвара Тряпицына.

   -- Меня: Надежда Грязных.

   -- Оксенья Красавина!..

   Дарья бегала среди подруг, приказывая:

   -- Величайте: товарищ, не любит, если -- господин, сурьезный... изобидеть может!..

   Марья Спиридоновна Онучкина просила записать себя и шестилетнюю внучку Маришу.

   -- Куда ты ее, несмысла? -- загалдели мужики.

   -- Ишь ты, вострые! -- замахала руками Марья Спиридоновна.-- Чай, землю-то на всех будут выдавать!.. Записывай, господин, не слушай дураков!..

   Ее оттащили от стола.

   Ночь была тихая, светлая, звездная. Ветер разогнал туман, и небо загорелось искрами. Легкий мороз приятно щипал уши и щеки, мелкою рябью бежал по спине.

   -- Пожа-ар! -- крикнул вдруг кто-то пронзительно...

   Толпа замерла, потом сразу шарахнулась и опять замерла, глядя на небо.

   На севере, в стороне от Зазубрина, как вечерние блескавицы, робко рдело розовое зарево. Через несколько минут оно разрослось в яркое пламя, в небо роем пчел полетели искры.

   -- Ом-меты!..

   -- Скотный двор!..

   -- У Зюзина!..

   -- Царица матушка!

   -- У Тухлого!..

   -- Ом-меты!..

   -- У Зюзина!.. Гляди на Шевляки...

   -- Господи, Миколка-то мой там в работниках!.. Ми-колка-то!..

   -- А-а-а! -- заревела и залаяла толпа, как дикое стадо, бросаясь вдоль деревни.

   Ночь подхватила этот рев и вместе с топотом ног и пронзительным воем собак долго перебрасывала из конца в конец по Осташкову.

V

   Набат раздался через полчаса, не более. Под окнами проскакал верховой.

   -- Скорее!.. Скорее!..

   Ночь гудела и звала. Колокольный звон то замирал и таял, то стаей больших хищных птиц бился в стекла, надсадливо воя и царапаясь.

   Проехал второй верховой с тем же кличем. Задребезжала телега.

   Звонкий стук копыт и колес по промерзлой земле барабанного дробью несется по улице, удаляясь и замирая. Осколком тусклого бутылочного стекла выплыл матовый на ущербе месяц. Падает первый снежок.

   Полночь, но окна у всех освещены, словно перед пасхой. Там и сям мелькают тени.

   Настя, бледная как смерть, растерянно смотрит на меня, хочет сказать что-то и не смеет. Отец поспешно обувается, стуча локтями о ведро, стоящее на лавке. У ног его трется котенок; отец отшвыривает его ногой, котенок опять лезет.

   Вдруг затряслось и застонало окно.

   -- Кой там черт? -- испуганно закричал отец.

   Голос его дрожит и срывается.

   Под окном -- Дениска.

   -- Не можешь, глумной, потише?

   -- Скорее!..

   Накинув полушубок, отец засунул в рукав безмен.

   -- Не забудь и ты чего-нибудь, -- бросает он на ходу.

   А набат ревет и мечется как бешеный.

   Приехал третий верховой, Рылов.

   -- Скорее, православные, скорее!

   Полудетский, неокрепший голос его дребезжит и срывается.