Повесть о Федоте Шубине

Шубин предвидел свои черные дни. Впрочем, они уже наступали. Прошения Шубина к Бецкому оставались без ответа и последствий. Измором и волокитой, заговором молчания и нищетой грозили ему враги из Академии художеств. О нем говорили как о мастере, чуждом сановной верхушке, которой ближе и приятней было новое направление в художествах, подкупающее их возвышающим обманом. Появились новые любимцы дворцовой знати — ваятели Рашет, Гордеев и начинающий, но даровитый Мартос.

Против Шубина явно и скрыто продолжали выступать и завистники, и бездарности, и даровитые недруги.

— Шубин мужиковат, где ему перебороть свое простоватое холмогорское нутро. Отжил, устарел, из моды вышел… — злорадствовал Гордеев при каждом удобном и неудобном случае.

В эту пору из-за нужды Шубину приходилось выполнять церковные заказы. Но и тут злостные слухи о безбожии и кощунстве скульптора мешали ему работать.

Нашлись злоязычники, которые рассказали, что за Нарвской заставой сторожевые солдаты подобрали попа-расстригу, упившегося до полусмерти вином, и когда привели его в чувство и спросили, кто он, всклокоченный «старец» ответил: «Я пророк Моисей, а если не верите, то взгляните на мой лик в Троицком соборе». Проверили — и в самом деле лицом это был не кто иной, как шубинский Моисей…

Глава тридцать шестая

Как-то быстро прошли его молодые и зрелые годы. Незаметно и, пожалуй, неожиданно подкралась старость. А ему еще хотелось многое задуманное сделать. Поработать не по заказам особ, не на привязи «дворцовой ее величества конторы», а по собственному желанию и усмотрению. Между прочих казенных дел Федот Шубин вылепил модель бюста Петра Первого; хотелось повидать Суворова и изваять эскиз будущего скульптурного портрета. Входил в моду в кругах образованной публики и среди простых читателей баснописец и издатель журнала «Зритель» Иван Андреевич Крылов. И его было бы справедливо запечатлеть в мраморе. Появился еще громкий поэт Яков Борисович Княжнин. Писал комедии, трагедии. И много о нем было разговоров, о его дерзости в писаниях. Дошли слухи и до Шубина, что Екатерина Вторая, прочтя трагедию Княжнина «Вадим Новгородский», возмутившись, изрекла: «Эта трагедия должна быть сожжена рукою палача». Что и было исполнено…

Разве не интересно было бы встретиться с таким поэтом, запомнить облик смельчака и хотя бы по памяти вылепить его бюст!.. Много было планов и замыслов. Однако дворцовая контора продолжала загружать Шубина разной работой до предела. И планы, и замыслы, и домыслы художника-ваятеля сталкивались с умыслом державных и знатных особ, стремившихся использовать до последней возможности весь его талант, всю его силу.

Много было работы творческой, а сколько еще было мелочных семейных хлопот! Шестеро детей. Старший сын Павел выучился, стал чиновником, настоятельно ухаживал за Настенькой Старовой, дочерью архитектора Ивана Старова, и не менее настоятельно стал испрашивать родительского благословения на законный брак. Как-никак и девица умна и недурна собой. Кто не знает ее отца Старова, воздвигшего Таврический дворец?.. Не пришлось долго уговаривать Павлу родителей. Согласились породниться с Иваном Старовым.

Свадьба-гостьба, расходы, — и много дней мастерская Федота стояла опустевшей. Густой слой пыли покрыл бюсты и статуи; щели появились на высохших глиняных моделях и эскизах. После тех канительных дней пришел Шубин в мастерскую, поплевал на ладони, взялся за молоток и стамесочку:

— Хватит праздно шататься! За дело так за дело! — Под ударами молотка из-под острой стамески от холодной мраморной глыбы посыпались теплая пыль и мелкие осколки.

Вот уже и сына женил, а семьи не прибыло: сын поселился у тестя, довольно богатого и жильем не обиженного, — думал Шубин, — помощник мне из него не вышел, не та порода стала, не «черносошная». Не знает, на чем хлеб растет, а уже чиновник пятого класса. Не та порода! Да и Настенька у него, кроме причесок, нарядов и песен, ничего не знает. Посмотрел бы я на нее на полосе с серпом или на гумне с цепом. Не та порода… Да и я — Федот совсем не тот… Созрел, что говорить, выспел и преуспел, а корни-то другие. Слава богу, не пустоцвет, дважды академик. На моих работах — моя подпись: «Ф. Шубин». Нет, нельзя обижаться на судьбу. Нельзя!.. Самому есть на что обернуться и посмотреть, и добрым людям на память останется… Среди крепостных мастеров кто еще так живет? Гордеев. Да. Но я ему не завистник…

Размышления вслух прервались. Кто-то постучал в дверь мастерской. Вошел не кто иной — Гордеев Федор, проживавший неподалеку от Шубина при Академии художеств.

— Легок на помине! — сорвалось у Шубина с языка. — Добро пожаловать, Федор Гордеич, добро пожаловать, главный академик и надзиратель за нами, грешными.

— Поклон помору! — шутливо ответил Гордеев и, пожав руку Шубину, добавил: — Будешь злоязычить — уйду. С кем же ты тут вспоминал меня, кажись, один-одинешенек в мастерской?

— Сам с собою разговаривал.