Повесть о горячем сердце

– Молчать! – крикнул папа так громко, что мы все вздрогнули. У Лизы задрожали губы, и она встала из-за стола, желая уйти в свою комнату, но папа жестом остановил Лизу.

– Лиза, прости. Но я прошу тебя: никогда не говори плохо об учителях при детях. Маша – умный ребёнок, но она ещё слишком мала для подобного рода разговоров.

– Правильно, Борис Семёнович! – поддакнула папе бабушка. Но лучше бы она этого не делала, потому что теперь заплакала Лиза.

– Вы просто меня ненавидите, Варвара Степановна, – рыдала Лиза, – потому что я заняла место вашей дочери!

Тут заплакала бабушка, а я стала выть ещё громче.

Папа растерялся, потом схватился за голову и посмотрел на трёх воющих женщин. И тут он засмеялся. Уж не знаю, что на него нашло, но он стал смеяться сначала тихо, потом громче, затем ещё громче, и вот его заливистый смех заполнил всю комнату, а после всю нашу квартиру. И вдруг я почувствовала, что мне стало как-то очень-очень легко. И я, размазывая по лицу слёзы, тоже стала смеяться.

Потом стали смеяться Лиза и бабушка…

На следующий день утром папа отпросился с работы, и мы пошли к директору школы Савелию Фёдоровичу.

Савелий Фёдорович посмотрел на меня поверх своих старых очков в роговой оправе, и мне стало очень страшно. Потом он заговорил. Он сказал, что я невоспитанная девочка и что советским детям непозволительно так себя вести в советской школе. Он говорил долго-долго и наконец спросил меня:

– Берман, если ты готова принести свои извинения всему коллективу на педсовете, мы позволим тебе продолжить обучение в нашей, самой лучшей, школе города.

Я была не готова, но папа сказал:

– Уважаемый Савелий Фёдорович, мы вместе придём на педсовет, и я тоже принесу извинения за поведение моей дочери, если позволите.

– Да, Борис Абрамович, это будет уместно!

– Мой папа не Абрамович, он Семёнович, – тихо возразила я.

– Не дерзи, Берман! – грозно сказал директор, и папа, взяв меня за руку, повёл к двери.

После школы мы поехали в больницу к Анне Генриховне.

Глава пятая Папина любовь

Глядя на учительницу, лежавшую в больничном халате на скрипучей железной койке, мне стало ужасно жалко её, правда, ненадолго.

– Здравствуйте, Анна Генриховна, – произнёс папа.

– Здравствуйте, Анна Генриховна, – сказала я тихо. – Простите меня, пожалуйста! Я не хотела сделать вам больно, честное слово. Я хотела растопить ваше холодное сердце.

– Что? – Анна Генриховна приподнялась на кровати.

– Простите, Анна Генриховна, – вмешался папа. – Мы все очень сожалеем. Поверьте, это был не злой умысел, а необдуманный поступок десятилетней девочки.

– Этот акт вы называете необдуманным поступком?

– Да, можно сказать и так.

– Я давно вам хотела сказать, Борис Семёнович, что ваши методы воспитания требуют коррекции. Ваша вседозволенность просто недопустима. Я понимаю, что этой вседозволенностью вы компенсируете девочке отсутствие матери, но вы должны держать вашу неуёмную дочь в ежовых рукавицах, если хотите, чтобы из неё вырос достойный член нашего здорового общества.

– Да, я буду стараться, – сказал папа, а я вся сжалась от страха.

Не понимая, что такое ежовые рукавицы, я представила себе их и то, как папа надевает эти страшные рукавицы с огромными ежовыми иголками на руки и хватает меня этими рукавицами за шею. Я заплакала.

– Будем считать эти слёзы слезами глубокого раскаяния, – произнесла Анна Генриховна и царственно добавила: – Я прощаю тебя, Мария Берман. Но подобного поведения больше не потерплю.

Поблагодарив Анну Генриховну, папа, попрощавшись, взял меня за руку и вывел из палаты. Мы вышли на улицу и дошли до сквера, в котором и начиналась вся эта история. Папа сел на скамейку, а я, плачущая, села рядом. Мы так и сидели молча. Мне казалось, что папа вот-вот вытащит эти рукавицы, но папа крепко-крепко обнял меня, поцеловал и прижал к себе.

– Бедная моя Тыковка… бедная моя девочка… как же непросто будет тебе в этой жизни.

– Ты любишь меня, папочка? – сквозь рыдания спросила я его.

– Больше жизни, радость моя.

– Больше Лизки?

– Машенька, понимаешь, любовь невозможно измерить. Что касается любви, то нет понятий «больше» или «меньше». Если человек любит – он любит. Нельзя любить чуть-чуть. Я очень сильно люблю и тебя, и маму твою, и бабушку, и Лизу, и всех моих родных. Я просто не умею по-другому. И ты не умеешь, поскольку ты – моя девочка. Да, мне не всегда нравится то, что ты делаешь, но любить я тебя от этого меньше не буду, уж поверь мне.

– А если я не стану достойным человеком нашего советского общества, ты и тогда будешь меня любить?

– Ты обязательно станешь хорошим человеком, правда, не знаю, какого общества. Но я верю, что, каким бы ни было общество, ты будешь его украшением, Тыковка моя!

– Спасибо тебе, папочка! Ты самый замечательный папа на свете! Я люблю тебя, папочка…

– И я люблю тебя, Тыковка…

Глава шестая Педсовет