Повесть о любви и тьме

Я даже помню, что на какой-то миг промелькнула у меня в голове мысль: а зачем мне вообще ехать в Эрец-Исраэль? Только для того, чтобы жить среди евреев? Ведь эта гречанка, которая, возможно, вообще не знает, что такое “еврей”, ближе мне, чем весь еврейский народ! Весь еврейский народ представлялся мне в то мгновение какой-то огромной потной глыбой. А меня пытаются соблазнить, чтобы я вошла в его нутро, где он полностью переварит меня в своем желудочном соке. И я сказала себе: Соня, именно этого ты и вправду хочешь? Интересно, что в Ровно у меня никогда не возникало такого страха, что я буду “переварена” народом. И в Эрец-Исраэль это ощущение ко мне не возвращалось. Только тогда, на корабле, когда девочка уснула у меня на коленях и я чувствовала ее через ткань платья, словно она в ту минуту была плоть от плоти моей, хоть и не являлась еврейкой.

* * *

– Это было ранним утром. Я даже точно могу назвать день и час – ровно за три дня до окончания тысяча девятьсот тридцать восьмого года, в среду, двадцать восьмого декабря. Выдался очень ясный день, почти без облаков. В шесть утра я уже оделась тепло, в свитер и полупальто, вышла на палубу и посмотрела прямо перед собой на серую линию облаков. Я смотрела едва ли не целый час, но увидела лишь несколько чаек. И вдруг почти мгновенно появилось зимнее солнце, а из-под облаков показался город Тель-Авив; одна за другой возникали линии белых домов, совершенно не похожих ни на городские, ни на сельские дома в Польше и на Украине, совершенно не похожие на дома в Ровно, Варшаве или Триесте, но зато очень похожие на фотографии, которые висели в каждом классе гимназии “Тарбут” и в детских садах, а также на те картинки, что показывал нам учитель Менахем Гелертер. Так что я была поражена, но не удивлена.

Я не могу описать ту радость, что целиком охватила меня, мне отчего-то захотелось кричать: “Это мое! Все это мое! Все это и вправду мое!” Странно, что ни разу в жизни до этой минуты – ни у себя дома, ни в нашем фруктовом саду, ни на мельнице, – никогда не испытывала я столь сильного, столь глубокого чувства обладания, такой радости владения, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ни разу в жизни, ни до этого утра, ни после него, не испытала я подобной радости: наконец-то я буду дома, наконец-то я смогу задернуть занавески на окнах, забыть про соседей и делать все так, как мне хочется. Здесь я не обязана быть вежливой, здесь я не стыжусь себя, мне все равно, что подумают о нас крестьяне, что скажут священники, как отнесется к нашему поведению интеллигенция, я не должна производить хорошее впечатление на представителей других народов. Даже когда мы купили свою первую квартиру в Холоне или вот эту, на улице Вайзель, не ощущала я с такой силой, как хорошо быть хозяйкой. Никогда больше не испытывала я того чувства, что переполняло меня в то раннее утро, на подходе к городу, где я еще не бывала, на пороге земли, на которую я еще не ступила, глядя на странные белые дома, каких я никогда в жизни не видела! Тебе это кажется несколько смешным? Или глупым? Нет?..

В одиннадцать утра мы спустились с чемоданами в моторную лодку. Моряк, который ею управлял, был этаким украинским мужиком, огромным и косматым, и с него градом катился пот. Он показался мне довольно грозным. Но когда я вежливо сказала ему по-украински “спасибо” и хотела дать монету, он рассмеялся и неожиданно ответил мне на чистейшем иврите: “Куколка, что с тобой? Денег не надо. Вместо этого, может, отпустишь мне поцелуйчик?”

* * *

– День был приятный, довольно прохладный, и самое первое мое воспоминание – это чуть пьянящий, резкий запах кипящей смолы и густого дыма, поднимающегося из бочки со смолой, – видимо, там асфальтировали причал. Из черного дыма вынырнуло вдруг смеющееся лицо моей мамы, а за нею появились папа, едва не плачущий, сестра Хая со своим мужем Цви, которого я еще не знала, но сразу же, с первого взгляда, решила: “Ну и парня нашла она себе здесь! И симпатичный, и добрый, и веселый!” Только после того, как обнялась я и расцеловалась со всеми, увидела я, что и Фаня, твоя мама, тоже тут. Стояла в сторонке, подальше от горячих бочек, была она в длинной юбке и голубом вязаном свитере, – стояла спокойно, ожидая, когда можно будет обнять и поцеловать меня.

И так же, как я сразу заметила, что Хая расцвела здесь, что щеки ее пылают румянцем, что она полна энергии, так же увидела я, что Фаня бледная и еще более замкнутая, чем обычно. Она специально приехала из Иерусалима, чтобы встретить меня, извинилась от имени Арье, своего мужа, твоего папы, который не смог взять выходной день, и пригласила меня в Иерусалим.

Только через четверть часа заметила я, что ей тяжело стоять. Еще до того, как она или кто-то еще поделился со мной, я сообразила, что она беременна и дается ей беременность трудно. Была она, похоже, на третьем месяце, щеки запали, губы почти белые. Красота ее никуда не делась, нет, но ее словно затянуло серой вуалью, которая так и не исчезла до самого ее конца.