Повесть о любви и тьме

А иногда, когда он был настроен менее лирически и более рационально, он принимался рассуждать:

– Цитрусовые – гордость нашей земли! Во всем мире сегодня с уважением относятся к апельсинам “Яффо”! И, кстати, “Яффо”, как и имя одного из сыновей Ноя – Иефет, происходит, по всей вероятности, от слова иофи, что значит “красота”. И слово это очень древнее, берущее начало, возможно, от ассирийского файя, в иврите оно приобрело форму вафи, а в амхарском, как мне кажется, – тавафа…

* * *

В обед, когда возвращался я из детского сада госпожи Пнины, мама вступала в сражение со мной: и подкупом, и мольбой, и рассказами о принцессах и чертях она старалась отвлечь мое внимание, чтобы тем временем заставить меня проглотить немного сопливой тыквы или слюнявых кабачков (у нас их называли по-арабски кусса) и котлеты из хлеба, в который подмешали немного мясного фарша (обилие хлеба в этих котлетах у нас пытались замаскировать мелко нарубленным чесноком).

Помнится, меня заставляли съесть – со слезами, отвращением, гневом – котлеты из шпината или просто шпинат, свеклу или борщ, кислую или маринованную капусту, сырую или вареную морковку. Суждено мне было пересекать пустыни перловой или гречневой каши, одолевать горы безвкусной вареной цветной капусты и мириться со всевозможными блюдами из фасоли и гороха, бобов и чечевицы. Летом папа готовил салат: мелко-мелко нарезал помидоры, огурцы, сладкий перец, зеленый лук, петрушку – и все это поблескивало в растительном масле “Ицхар”.

Довольно редко, случалось, промелькнет, словно заморский гость, кусочек куриного мяса, затерявшийся в рисе или севший на мель в картофельном пюре. Мачты этого куриного кораблика увенчаны петрушкой, а на палубе выстроен почетный караул из ломтиков вареных морковок и рахитичных кабачков. Два соленых огурца служили кормой этому миноносцу. А тому, кто успешно расправится с ним, положен был утешительный приз – розовый пудинг или желтое порошковое желе. Французское слово “желе”, бывшее в ходу у нас дома, прямиком вело к Жюлю Верну и его таинственной подводной лодке “Наутилус”, которой командовал капитан Немо, разочаровавшийся во всем роде человеческом и уединившийся в глубинах своего таинственного, простирающегося под океанами царства. Вскоре – я решил это окончательно и бесповоротно – присоединюсь к нему и я.

В честь суббот и праздников мама обычно покупала карпа и делала это заблаговременно, еще в середине недели. День-деньской этот пленный карп плавал взад и вперед в ванне, от стенки к стенке, неутомимо разыскивая тайный подводный проход из ванны в открытое море. Я кормил его хлебными крошками. Папа сказал мне, что на секретном языке, известном лишь нам двоим, эта рыба зовется Нун. Очень быстро я подружился с Нунни, и он уже издали узнавал мои шаги, мчался мне навстречу к бортику ванны, тянул из воды свои толстые губы, напоминавшие мне кое-что, о чем даже думать неприлично.

Пару раз я выбирался ночью из постели и прокрадывался в темноте, чтобы проверить – в самом ли деле мой друг ночью спит в воде. Это казалось мне странным и даже противоречащим законам природы. Может быть, после того, как гаснет свет, завершается трудовой день моего Нунни и он, извернувшись, выбирается из воды, тихонечко вползает на брюхе в корзину для белья, сворачивается калачиком и дремлет до самого утра в теплых объятиях полотенец и фланелевого белья. И лишь утром вновь тихонько пробирается к себе в ванну, чтобы, как истинный моряк, нести свою морскую вахту.

Однажды, когда оставили меня дома одного, я решил разнообразить жизнь скучающего карпа, добавив острова, проливы, коралловые рифы, отмели, соорудив их из различных кухонных принадлежностей, которые я утопил в ванне. Терпеливый и настойчивый, как капитан Ахав, я с помощью разливной ложки долго преследовал моего Моби Дика, который раз за разом ускользал от меня, извиваясь, пользуясь всеми теми укрытиями, которые я собственными руками разместил для него на дне морском. В какой-то момент я неожиданно прикоснулся к его чешуйкам, холодным, с острыми краями, и пробрала меня дрожь от отвращения и страха. И еще от одного ужасающего открытия: до тех пор все живое – цыпленок, ребенок, котенок, – все живое всегда было мягким и теплым, и только то, что умерло, остывало, становилось холодным и твердым, но в карпе таилось противоречие: он был холоден и тверд, но жив – влажный, скользкий, маслянистый, состоящий из хрящей и чешуи, дышащий жабрами. Твердый и холодный, он судорожно трепыхался в моих пальцах… Это противоречие пронзило меня таким ужасом, что я поспешил выпустить мою добычу, после чего вымыл руки с мылом и щеткой, трижды. На том и закончилась моя охота. Вместо того чтобы преследовать Нунни, я еще долгое время напряженно всматривался в тот мир, что отражался в круглых рыбьих глазах – неподвижных, лишенных ресниц.