Повесть о любви и тьме

Так и нашли меня папа, мама и наказание. Родители вернулись домой, вошли в ванную, но я их не слышал, они застали меня окаменевшим, сидящим в позе Будды на крышке унитаза: рот приоткрыт, лицо помертвело, остекленевшие глаза, словно две бусинки, лишенные способности моргать, смотрят прямо перед собой. Тут же обнаружились предметы кухонной утвари, которую этот ненормальный мальчик утопил на дне ванны, где плавал карп. Эти предметы исполняли роль то ли архипелага, то ли подводных заградительных сооружений Перл-Харбора.

– Его величество, – с грустью изрек папа, – будет и на этот раз вынужден ответить за результаты содеянного. Мне очень жаль…

* * *

В канун субботы пришли дедушка с бабушкой и мамина подруга Лиленька со своим кругловатым мужем господином Бар-Самха. Пол-лица у него закрывала густая сизая борода, курчавая, словно металлическая мочалка для чистки кастрюль. У него были престранные уши – разной величины, из-за этого походил он на щенка овчарки, который навострил одно ухо и опустил другое. Я нарочно путался, называя его Брр-Самха, – это звучало смешно. Тут я подражал отцу, который в шутку пару раз назвал его за глаза Брысь-Самха.

После куриного бульона с клецками из муки для мацы мама внезапно водрузила на стол труп моего Нунни, он был целым от головы до хвоста, но жестоко рассечен ножом поперек на семь кусков. Все это было великолепно декорировано, словно труп короля, которого везут на орудийном лафете к месту погребения в Пантеоне. Королевский труп покоился в богатом соусе кремового цвета, на белоснежном ложе из риса, украшенный вареными сливами, кружочками моркови, посыпанный конфетти из зелени. Но взгляд недремлющего глаза моего Нунни, не сдавшийся, обвиняющий взгляд, в котором застыл упрек и последний вопль страданий, впивался в убийц, обличал. В этом взгляде, устремленном на меня, отчетливо читалось: нацист, предатель и убийца, и я тихонько заплакал, опустив голову, изо всех сил стараясь, чтобы никто этого не заметил. Но Лиленька, самая близкая мамина подруга, женщина с душой воспитательницы детского сада в теле фарфоровой куклы, немедленно принялась меня утешать. Сперва она пощупала мой лоб:

– Нет, право же, жара у него нет.

Затем погладила мою руку и объявила:

– Но он дрожит.

Потом наклонилась ко мне так низко, что ее дыхание смешивалось с моим, и изрекла:

– Это, по-видимому, что-то душевное, не физическое.

Обратившись к моим родителям, она с торжеством человека, знающего всю правду, заключила:

– Я уже давно говорю вам, что этот мальчик, как и всякий человек искусства, раним, сложен, склонен к сильным переживаниям, он уже сегодня старше своих лет, и лучше всего просто оставить его в покое.

Папа подумал немного, взвесил все за и против, затем решительно произнес:

– Да. Но сначала съешь, пожалуйста, рыбу.

– Нет.

– Нет? Почему это “нет”? Что случилось? Неужели его величество намерен уволить всю команду своих поваров?

– Я не могу.

И тут наступила очередь Брр-Самхи: истекающий сладостью и страстью посредничества, он приступил к увещеваниям. Тоненьким примиряющим голоском он призвал к компромиссу:

– Может, ты все-таки съешь хотя бы кусочек? Крошечный кусочек, чисто символически, а? Ради твоей мамы, твоего папы, в честь субботы?

Но Лиленька, обладающая чувствительным сердцем, немедленно ринулась на мою защиту:

– Нельзя давить на ребенка. Наверняка у него есть причина, корни которой таятся в эмоциональной области.

* * *

Леа Бар-Самха, она же Лиленька, Лилия Калиш, бывала у нас в доме почти все мое иерусалимское детство. Миниатюрная, бледная, хрупкая, почти всегда грустная. Сзади Лиленьку можно было принять за двенадцатилетнюю девочку. Много лет проработала она воспитательницей в начальной школе и даже написала две весьма полезные книги о детской душе.

Долгими часами она и моя мама поверяли друг другу свои тайны. Сидя на плетеных табуретах в кухне или на стульях, вынесенных ими в уголок двора, они перешептывались, сдвинув головы и склонясь над какой-нибудь раскрытой книгой или альбомом с репродукциями всемирно известных картин.

Почти всегда Лиленька приходила, когда папа был на работе; мне кажется, что между моим отцом и Лиленькой существовала взаимная неприязнь, подслащенная вежливостью, – такие отношения нередко возникают между мужьями и “самой-лучшей-подругой-жены”. Если я подходил к маме и Лиленьке в те минуты, когда они секретничали, обе моментально замолкали. Но стоило мне удалиться настолько, что я не мог услышать их перешептывания, обе возвращались к своему занятию. Лилия Бар-Самха выказывала мне свое расположение грустной улыбкой, “понимающе-прощающей”. Но мама обычно просила, чтобы я побыстрее сообщил, что мне нужно, и оставил их в покое. Секретов у них было полно.