Повесть о любви и тьме

Я чувствую, что не вела себя так, как следовало бы, по отношению к тебе с тех пор, как умер твой отец, будь благословенна его память. Я пребываю в состоянии сильного душевного расстройства, совершенно не способна к каким-либо действиям. Не выхожу из дома, хотя квартира у нас жуткая, и нет у меня никаких сил, чтобы изменить в ней что-то, я боюсь выйти за порог – в самом прямом смысле. В герое твоего рассказа “Поздняя любовь” я нашла некоторые черты, общие со мной, он представляется мне таким близким и знакомым. “До самой смерти” – я однажды слышала радиопьесу, а еще ты читал отрывки в телеинтервью. Это было поразительно – неожиданно увидеть тебя в телевизоре. Я все удивляюсь: где истоки этой истории, ведь она сама по себе исключительна. Мне трудно вообразить, что происходило у тебя в душе, когда ты описывал эти ужасы. Это пугает. Твои образы евреев – это все сильные личности, совсем не жертвы… Они произвели на меня сильное впечатление. И еще образ воды, потихоньку разъедающей железо… И Иерусалим, который не реальность, а страстное желание и томление по чему-то такому, чего вовсе не существует во вселенной. Смерть предстала передо мной со страниц твоего повествования такой, какой я ее себе ни разу и представить не могла, – а ведь так страстно тосковала по ней еще совсем недавно… Вспоминаются мне теперь более, чем когда бы то ни было, слова твоей мамы, которая предвидела мой жизненный крах. А я-то бахвалилась, что слабость моя мнимая, что я закаленная. Теперь же ощущаю я душевный распад… Странно: столь долгие годы мечтала я о возвращении в Израиль, а когда это свершилось – я живу здесь как в кошмаре. Не обращай внимания на мои слова. Это у меня просто вырвалось. Когда я видела тебя в последний раз – во время твоего спора с отцом, когда оба вы были очень возбуждены, – я не почувствовала, что ты так погружен в печаль… Мои домашние желают вам всего доброго. Скоро я стану бабушкой!

С любовью и дружбой,

Лилия (Леа)

В другом письме, от пятого августа 1979 года, Лиленька пишет мне: