Повесть о любви и тьме

Из нас троих самой эффектной всегда была Хая – яркая, бросающаяся в глаза. Но тот, кто не ограничивался первым впечатлением, мог увидеть, что самая красивая из нас Фаня. Я? Ну я не в счет, как была, так и осталась малышкой-глупышкой. Думаю, мама наша обожала волевую и энергичную Хаю, папе же почти удавалось скрывать, что сердце его более всех принадлежит Фане. Я не считалась особым достижением ни в глазах папы, ни в глазах мамы, разве что дедушка Эфраим предпочитал меня остальным, но я любила всех. Не было во мне ни зависти, ни ревности. Быть может, именно тот, кто любим менее всех, – если он не завистлив, не ревнив и не лелеет свои обиды – таит в себе запасы любви. Нет? Я не совсем уверена в том, что сейчас сказала. Быть может, это просто пустая сказка, которую я самой себе рассказываю на сон грядущий. Быть может, каждый рассказывает себе перед сном всякие истории, чтобы не было ему так страшно.

Мама твоя обняла меня и сказала: “Соня, как замечательно, что ты здесь. Хорошо, что мы снова все вместе. Нам придется много помогать друг другу. Особенно важно нам поддержать родителей”.

Квартира Хаи и Цви находилась в пятнадцати минутах ходу от порта, и богатырь Цви сам тащил почти весь мой багаж. По дороге мы видели, как рабочие строят большой дом, это было здание педучилища, которое и по сей день стоит на улице Бен-Иехуда неподалеку от угла бульвара Нордау. Поначалу рабочие показались мне или цыганами, или турками, но Хая сказала, что это евреи, только смуглые. Таких евреев я никогда не видела, разве что на картинке. И тут я расплакалась – такими крепкими и веселыми были эти рабочие, но среди них я заметила пару совсем мальчиков, на спинах у них было укреплено что-то вроде деревянной лесенки, а на ней кирпичи. И вот тут-то я и заплакала: и от радости, и от обиды, и от жалости. От всего сразу.

На улице Бен-Иехуда, рядом с улицей Жаботинского, в крохотной квартирке Хаи и Цви ждали нас маленький Игаэль и соседка, которая присматривала за ним. Было ему всего полгода, живой, улыбчивый малыш, весь в отца. И я первым делом вымыла руки, нашла пеленку, закрыла ею себе грудь и с нежностью взяла на руки Игаэля. На сей раз я не испытывала ни желания плакать, ни дикой радости, обуявшей меня на корабле, но с самой глубины души, словно со дна колодца, поднялось ощущение абсолютной уверенности – до чего же хорошо, что все мы здесь, а не в доме на улице Дубинской. И еще я ощутила сожаление, что тот дерзкий матрос не получил от меня “поцелуйчика”, о котором он просил. Какая тут связь? И по сей день не понимаю, но именно так я чувствовала тогда…

Вечером Цви и Фаня повели меня на прогулку, чтобы я познакомилась с Тель-Авивом. Мы отправились на улицу Алленби и на бульвар Ротшильда, потому что улица Бен-Иехуда (ныне одна из центральных) тогда вовсе не считалась Тель-Авивом, а скорее пригородом. Помнится, в тот вечер все показалось мне таким чистым и красивым – скамейки на улицах, фонари, вывески на иврите.

Был конец декабря тридцать восьмого года, и с тех пор я ни разу не покидала пределы Эрец-Исраэль, разве что только в мыслях. И уже не покину. Нет, не потому, как некоторые могут подумать, что Эрец-Исраэль так уж прекрасна, а потому что сегодня я считаю, что путешествие – это величайшая глупость. Единственное путешествие, из которого возвращаешься не с пустыми руками, – это погружение в себя. Там, внутри, нет границ, нет таможни, там можно достичь даже самых далеких звезд. Либо бродить по тем местам, которых уже не существует, и навещать людей, которых уже нет. Даже посетить места, которых никогда не было, а возможно, никогда и быть не могло.

Что бы такое мне для тебя по-быстрому приготовить? Хочешь глазунью, обжаренную с двух сторон? Или бутерброды с помидором и сыром? Или с авокадо? Нет? Снова спешишь? Тогда хоть чаю еще попьешь?

* * *

В университете на горе Скопус, а быть может, в одной из тесных комнат в кварталах Керем Авраам, Геула, Ахуза, где в те дни по двое-трое ютились бедные студенты и студентки, встретились Фаня Мусман и Иехуда Арье Клаузнер. Было это в тридцать пятом или тридцать шестом году. Я выяснил, что мама жила на улице Цфания, 42, в комнате, которую она снимала с двумя девушками из Ровно, тоже студентками. От одной из соседок я узнал, что за мамой многие ухаживали.

Что же до отца, то, как мне рассказывали, он обожал женское общество, много говорил, блистал остроумием, шутил, привлекал внимание и, возможно, вызывал легкую насмешку. Студенты называли его “ходячей энциклопедией”. Если кому-нибудь требовалось что-то выяснить – или даже не требовалось, – то мой отец был тут как тут, он любил поразить всех самыми странными познаниями: как зовут президента Финляндии, как на санскрите будет “башня” и где в Мишне упомянута нефть.