Повесть о любви и тьме

Студенткам, которые ему нравились, он охотно помогал писать курсовые, вечерами гулял с девушками по переулкам квартала Меа Шеарим, по тропинкам Сангедрии, угощал их газировкой; он часто присоединялся к экскурсиям по святым местам, участвовал в археологических раскопках, обожал интеллектуальные споры, любил с пафосом читать стихи Мицкевича или Черниховского. Но, похоже, его отношения с девушками ограничивались лишь умными беседами и вечерними прогулками. По сути, судьба его ничем не отличалась от судеб большинства молодых парней того времени.

Я не знаю, когда и как сблизились мои родители. Я не знаю, была ли между ними любовь до того, как я узнал их. Они поженились в начале 1938 года. Свадьба состоялась на крыше канцелярии раввината на улице Яффо. Он – бледный, утонченный, в черном костюме с галстуком и белым треугольником платочка в нагрудном кармане. А она – в белом длинном платье, подчеркивающем ее смуглость и роскошные черные волосы.

Фаня со своими немногими пожитками перебралась из студенческой комнаты на улице Цфания в комнату Арье, которую он снимал у семейства Зархи на улице Амос. Спустя несколько месяцев, когда мама моя уже была беременной, переселились они в дом напротив, в две комнатки в полуподвале. Там и родился их единственный сын.

Иногда отец шутил в своей мрачноватой манере, что в те годы мир решительно не был достоин того, чтобы в него рождались младенцы. Быть может, так он хотел упрекнуть меня, намекая на то, что появление мое было опрометчивым и безответственным, противоречащим его планам и ожиданиям? Я родился прежде, чем он достиг того, чего надеялся достичь в своей жизни, и мое появление спутало все планы. А быть может, он вовсе ни на что не намекал, а просто умничал в своей обычной манере: не единожды отец шутил, только чтобы не воцарилось молчание. Всякое молчание он воспринимал враждебным, обращенным лично против него. Или словно он в этом молчании виноват.

28

Что ели бедные евреи-ашкеназы в Иерусалиме в сороковые годы? Черный хлеб с кружками лука и половинками маслин, а иногда с анчоусной пастой, копченую рыбу и селедку – их извлекали из глубин пряно пахнущих бочек, стоявших в углу бакалейной лавки господина Остера. Изредка на нашем столе оказывались сардины, считавшиеся деликатесом. В меню также были кабачки, тыква, тушеные и жареные баклажаны, а еще салат из баклажанов, заправленный маслом, зубчиками чеснока и луком.

По утрам был черный хлеб с повидлом, иногда черный хлеб с сыром. Когда в 1969 году я впервые приехал в Париж, прямо из кибуца Хулда, моих гостеприимных хозяев очень развеселило то, что, оказывается, в Израиле существуют только два вида сыра: белый сыр, то есть творог, и желтый, то есть настоящий сыр. По утрам меня чаще всего кормили кашей “Квакер”, имевшей вкус клея, а когда я объявил забастовку, мне стали давать манную кашу, которую специально для меня посыпали корицей. Мама моя выпивала утром чай с лимоном, иногда макала в чай темный бисквит, выпускаемый фабрикой “Фрумин”. Отец съедал на завтрак ломоть черного хлеба с желтым липким мармеладом, половинку крутого яйца (у нас оно называлось “обваренным”), маслины, помидоры, сладкий перец, очищенный огурец и простоквашу компании “Тнува”, продававшуюся в баночках из толстого стекла.

Папа всегда вставал чуть свет, на час-полтора раньше нас с мамой, в половине шестого утра он уже стоял в ванной перед зеркалом, намыливал щеки и, бреясь, тихонько напевал что-нибудь патриотическое. Фальшивил так, что волосы вставали дыбом. Побрившись, он в одиночестве выпивал на кухне стакан чая и читал газету. В сезон, когда созревали цитрусовые, отец выжимал при помощи ручной соковыжималки сок из нескольких апельсинов и подавал его маме и мне в постель. И поскольку сезон цитрусовых приходился на зиму, а в те дни считалось, что холодное питье способствует простуде, отец, прежде чем выжать сок, проворно разжигал примус, ставил на него кастрюлю с водой и, когда вода была близка к кипению, осторожно нагревал в ней два стакана сока. Он старательно помешивал ложечкой в стаканах, чтобы ближе ко дну сок не оказался теплее остального. И вот так, выбритый, одетый, при галстуке, повязав поверх дешевого костюма мамин фартук, он будил маму (в комнате, где книги) и меня (в комнатушке в самом конце коридора), протягивая каждому из нас стакан подогретого апельсинового сока. Я пил этот тепловатый сок, словно глотал лекарство, пока отец стоял рядом со мной – в клетчатом фартуке, в своем неброском галстуке, в костюме с потертыми локтями – и ожидал, пока я верну ему пустой стакан. Пока я пил, папа подыскивал, что бы ему такое сказать, – он всегда чувствовал себя виноватым, если наступало молчание. По поводу питья шутил он в своей обычной, не слишком веселой манере:

Пей-ка, сынок,
апельсиновый сок…

Или:

Если каждое утро встречаешь соком,
Станешь солдатом, сильным, высоким.

И даже:

Сок по утрам – это дело,
Укрепляет душу и тело.