Повесть о Морфи

Эту фразу он будет бесконечно твердить всем родственникам. Он будет жаловаться на своё здоровье и выпрашивать деньги: пятьсот долларов у Эдуарда, пятьсот — у Эллен.

Он пройдёт через неприятнейший разговор с матерью, но последняя вспышка энергии возьмёт своё: летом 1867 года Пол сядет на пароход и вскоре окажется в своём любимом Париже.

* * *

Париж за эти годы мало изменился. Пол радовался ему, как радуются старому другу, он долгими часами бродил по бульварам и набережным Сены, сидел на скамейках под каштанами и спускался на лодках вниз по реке.

Утолив первую тоску, Пол отправился по всем известным врачам. Он посетил добрых полдюжины медицинских светил, истратил много денег — и не узнал почти ничего. Светила дружно заявили, что он необыкновенно чувствительный и хрупкий субъект, с нервной системой удивительной лабильности.

Однако причины этой лабильности каждое светило толковало по-своему и по-своему предлагало лечить.

Пол покорно глотал порошки и пилюли, принимал ванны, грязи, даже новинку — электризацию.

Наконец профессор Монфор объявил Полу, что вылечить его может только свежий морской воздух и бездеятельность, которая даст передышку утомлённой неизвестно чем нервной системе.

Пол решил послушаться в последний раз и уехал на две недели в Бретань, на побережье Атлантики. Модные курорты Ламанша или Лазурного берега отныне были слишком дороги для него…

Поезд узкоколейки привёз Пола в рыбачью деревушку неподалёку от Шербура. Он снял себе маленький домик. Молчаливые женщины в белоснежных, накрахмаленных «куаффах» угощали Пола кислым вином. Все мужчины были в море, шла сардинка.

В деревне остались лишь древние, пергаментные старики. Эти потомки фанатичных шуанов верили твёрдо, что пресная вода — штука вредная. Они носили безрукавки из овечьих шкур, пили только молоко и вино и даже суп предпочитали варить на вине. Пол почти не понимал их языка — смеси древних кельтских и гэльских наречий.

И всё-таки Полу здесь было хорошо. Он отдыхал, уйдя в прошлое на полтораста лет.

Однажды он долго стоял на берегу, следя за мелкими сердитыми барашками, набегавшими на песок.

Здесь был крайний запад Европы, финис Терре, конец Земли. Отсюда отплывали великие мореплаватели и корсары, именем короля-Солнца открывшие землю, где Пол родился.

Ветер Истории трепал его волосы.

Пол оглянулся. Желтовато-серые дюны уходили вдаль, сосны росли наклонно, отутюженные морским бризом. У него закружилась голова, и он упал.

Хозяйка, рослая старуха с мужским голосом и лицом, на руках отнесла его домой.

Она поила Пола куриным бульоном и отваром ромашки и пела ему грудным басом старые песни, скрежетавшие, как боевое железо. Через неделю Пол поправился и уехал в Париж.

Он вновь прошёл по врачам. Они заявили, что ему лучше.

Ни один не объяснил Полу причин его подавленности, головных болей, безумного животного ужаса, внезапно будящего по ночам. Они были только врачи и добросовестно пытались лечить его маленькое тело.

* * *

Туристы со всего мира съехались в Париж на открытие Всемирной выставки 1867 года. Устроители не скупились на рекламу всех видов, приток гостей должен был окупить всё.

Однажды утром Пол увидел заметку о начавшемся в Париже международном шахматном турнире. Он вздрогнул и отшвырнул газету, затем взял её снова и внимательно прочёл.

Колиш, Винавер, Стейниц… Какие-то новые, неизвестные имена. Играют в новом, роскошном зале на Елисейских Полях.

Журналист захлёбывался, описывая севрскую вазу в человеческий рост, подарок Наполеона III будущему победителю турнира. Пять тысяч франков, о-ля-ля… Пол отошёл к окну и упёрся лбом в холодное стекло.

Воспоминания набросились на него, как волны на бретонском пляже, мозг работал остро и точно, как в лучшие годы. На свете есть шахматы — запретные, проклятые, уничтоженные и любимые. Что, если ещё раз, в самый последний раз, ощутить упоительную радость борьбы, неповторимое чувство близящейся победы?.. Да, но хватит ли теперь у него нервной силы, хватит ли выносливости?.. А потом? Что будет ожидать его дома?

Презрительное молчание матери, взявшей с него клятву, которую придётся нарушить. Змеиное шипение всех новоорлеанских ханжей, которые, конечно, обрадуются новому срыву грешника и поспешат объявить его неисправимым.

Печально посмотрят на него огромные глаза Эллен, уже начинающей отцветать в двадцать восемь лет. Впрочем, за кого она могла бы выйти? Возможные женихи перебиты на войне… Так как же ему быть? Уступить желанию или сопротивляться ему? Да и есть ли само желание? Что дали ему шахматы за всё время? Короткие полтора года счастья, за которое было дорого заплачено. Эти семнадцать месяцев прошли мгновенно, как один день. Но след от них лёг на всю жизнь, омрачил её и исковеркал. Да и любил ли он когда-нибудь шахматы по-настоящему?