Повесть о падающих яблоках

Маруся, до недавних пор ощущавшая себя ребёнком, никак не могла смириться со смертью самого родного человека – матери, с тем, что гнездо, откуда она так рано выпорхнула, не успев толком повзрослеть, тоже скоро умрёт.

Уверенная, что в любое время сможет вернуться, что здесь её всегда ждут, что здесь ей будет тепло и безмятежно, как в детстве, она с ужасом поняла, что возвращаться некуда.

После смерти матери всё стало иначе.

Маруся бежала к автобусной остановке, дрожа от утренней сырости, боясь опоздать на единственный автобус, которым можно было добраться в родное село без пересадок.

Она всегда приезжала в начале июля с дочкой. Нужно было помочь с огородом, сходить на сельский погост – к прабабушке Валентине и бабушке Марусе; дед и прадед пропали без вести, один на первой мировой, другой – на второй.

А отец умер, когда Маруся пошла в школу.

Ивана в тот год забрали в армию, и через два года вернулся другой Иван – чужой.

Этот «другой» Иван был частенько навеселе, да и жену привёз весёлую – себе под стать.

После недели «весёлой» жизни молодые сняли угол на окраине села и даже по большим праздникам в доме не появлялись.

Нынешним летом Маруся с Валюшкой приехали поздно – в начале августа. Уже отошла любимица дочки – клубника, уже подёрнулись сизоватой дымкой поздние сливы, а старая развесистая яблоня, казалось, тихонько постанывала от тяжести. Ветки её клонились до самой земли, и там трава была ещё свежей и сочной, как в начале лета, а земля влажной, будто после дождя.

– Я тебе платье купила, – виновато улыбаясь, мать вынесла из дальней комнаты пакет.

– Как же ты покупала, без примерки… да и не люблю я платья, в брюках удобнее. А если не подойдёт по размеру?

– Я договорилась, чтоб поменяли. Смотри-ка, угадала. Да и цвет хороший…

Платье действительно пришлось впору. Лёгкая, приятная на ощупь ткань, плотно облегала и подчёркивала точёную фигурку Маруси.

И сразу какая-то неуловимая перемена произошла: из худощавой, коротко остриженной девушки выглянула молодая женщина, зеленоглазая, русая…

– Угадала, – повторила мать, – да вот, угодила ли?

– Конечно, мам. Разве сама не видишь?

Маруся ещё немного покрутилась перед зеркалом, сняла платье и повесила в шкаф.

Когда собирались уезжать, мать насыпала полную корзину яблок.

– Зачем, мам? Тяжело… Что я, яблок не куплю себе? Есть там у нас яблоки, какие хочешь.

– Таких нет. Коричные, доченька. Очень ты их в детстве любила. Всё спрашивала: зачем яблоки так часто с яблоньки падают…

Часто – да близко, рядышком. А вы вот с Иваном далеко друг от дружки упали, да и от меня тоже. Один – рядом, да дальше некуда, чужак чужаком. Другая – далеко. А я – как та старая яблонька, вот-вот подломлюсь да и засохну.

И Маруся взяла корзину, не смогла не взять.

А вот о платье вспомнила только в автобусе, вспомнила, и сразу как-то всё похолодело внутри. Представила, как мать открывает шкаф, как достаёт оттуда платье и плачет.

Дома ждала телеграмма о смерти матери.

А завтра сороковины – сорок дней.

От автобусной остановки идти было недалеко. Калитка скрипнула жалобно, надрывно, и Маруся погладила ржавую щеколду.

Дом спал. Мрачные подслеповатые окна под насупленными наличниками-бровями даже не дрогнули. Марусе показалось, что она слышит дыхание спящего дома – тяжёлое, прерывистое.

Замок действительно был новым, и ключа на обычном месте – под половичком – не было.

Снова скрипнула калитка. Маруся обернулась и увидела брата.

– Так и знал, что с утра примчишься – не усидишь на месте. Чего всполошилась, могла бы и в обед приехать.

– Замок поменял…

Иван присел на порожек, закурил.

– Да сволочь какая-то повадилась. Как ни приду – на веранде дверь настежь, бутылки, мусор, грязь. Вот и сменил замок. Хорошо, что в комнаты не влезли.

Он протянул ключ Марусе.

– На вот.

Маруся вошла в дом. Почувствовала, как его дыхание стало ровнее и тише.

Проснулся…

Узнал.

Она открыла вторую дверь, ведущую в зимнюю кухню, прошла через большую комнату – к светло-ореховому платяному шкафу, который стоял в спальне матери.

Платье висело там, где Маруся его повесила, между синим байковым халатом и пушистой вязанкой.

– Вещи раздай – пускай люди носят. После сорока дней можно. Я только платье возьму.

И платок пуховый.

И ключ положи, пожалуйста, на старое место – под половик.

Маруся на миг прижала платье к лицу и почувствовала нежный, волнующий запах. Яблоки…

– Так ведь старый платок… Ты… правда решила отказаться от дома? – брат в глаза не смотрел.

– Правда. Перебирались бы – жили, сколько можно по чужим углам ютиться. Юрка уже вырос, а дома своего не знает.

Я ещё икону возьму. Вот эту, маленькую. Мама говорила, что она в один год со мной в доме появилась.

– Бери, конечно, на что они нам. Мы ж неверующие.

Маруся завернула икону в платок, уложила в сумочку.

– В церковь отдайте, неверующие. Но одну оставьте. Не для себя, это ему – дому нужно. Я на кладбище, там и в церковь забегу, и как раз к автобусу успею. Прощай, Иван.

– Погоди. А стол как же? Надо же помянуть мать. Анюта столько всего наготовила.