Повесть о Сонечке

Я отродясь помню в нашем доме Марью Васильевну - кто она была, не знаю, должно быть - все: и кто-нибудь из детей заболел - она, и сундуки перетрясать - она, и перешивать - она, и яйца красить - она. А потом исчезала. Худая - почти скелет, но чудные, чудные глаза, такие страдальческие, живое страдание: темно-карие (черных - нет, черные только у восточных - или у очень глупых: бусы) - во все лицо, которого не было. И хотя старая, но не старуха - ни одного седого волоса, черные до синевы, прямым пробором. Ну - монашка и еще лучше - старая Богородица над сыном. Да так оно и было: у нее - я тогда еще была очень маленькая - был сын Саша, реального училища, он жил у нас в пристройке, возле кухни. Потом мы с матерью уехали за границу, а он заболел туберкулезом, и мой отец отправил его в Сухум. ? - Ах, Мусенька, как он меня ждал, как меня ждал! С каждым пароходом ждал - а уж умирал совсем. Затрубит пароход: ?Вот это мама ко мне едет!? (Сиделка потом рассказывала.) А я взаправду ехала - ваш папаша мне денег дал, и дворник на вокзале билет купил и в поезд посадил, - я ведь в первый раз так далJко ехала. Еду, значит, а он, значит, ждет. И как раз, как нам пристать, пароход затрубил. А он - привстал на постели, руки вытянул: ? Приехала мама!? - и мертвый упал...

...Это я вам, чтобы дать вам ее лицо, потому что это лицо у нее так и осталось, даже когда манную кашу варила или про генеральшиных мопсов рассказывала - всегда с таким лицом. Но теперь - про ту самую жестокую красоту - тоже рассказ, из ее молодости. - Я, Мусенька, не смотри на меня, что моща, и желтей лимону, и зубы шатаются - я, Мусенька, красавица была. И было мне тогда пятнадцать лет. Пошла я зачем-то в лавочку, за мной следом молодой человек заходит. Вышла я - он за мной. Вхожу в дом, гляжу из окна - стоит, на занавеску смотрит. Из себя - брюнет, глазищи - во-о, усы еще не растут, ну, лет шестнадцать, что ли. И, ей-Богу, на меня похож - глазами, потому что глазами моими мне все уши прожужжали, пропели, уж я-то их у себя на лице - знала. Смотрю - мои глаза, мои и есть. Ну, словом - братишка мне. (Я одна росла.) Только - рассказывать-то долго, а поглядеть - коротко, разом я занавеску задернула.

Завтрашний день - опять в лавочку, а он уже стоит, ждет. Ничего не говорит, не кланяется, а только глядит. И все дни так пошло: следом - как тень и стоит - как пень. Ну, а на пятый, что ли - у меня сердце не выдержало: и зло берет, что глядит, и зло берет, что молчит, - как выходит он вслед за мной, я - ему: ? И глядеть нечего, и стоять нечего, потому что ничего не выглядишь, потому что я просватана: за богатого замуж выхожу.?

А он - весна была, стоит под деревцами, снял картуз, да ни-изко поклонился. И - весь воском залился. А на другой день - я еще сплю - крик, шум: у Егоровых малый зарезался. Ночью, видать, потому что весь холодный. Все бегут - и я бегу.

И лежит он, Мусенька, мой недавний знакомец, гляделец, только глаз-то моих уже больше не видать: закрылись.?

...Володечка, а ваша уборщица?

- Нет, М. И., времена другие, сейчас все страшно подешевело. Да я бы... почувствовал бы, если бы - действительно. Нет, выйдет замуж - и будут дети.

- И старшего назовет - Володечка.

- Это - может быть.

========

Такими рассказами я его кормила и поила долгие ночи: он - в глубоком углу дивана, я на мелком его краю, под синим фонарем, по длинной диагонали - явить имевшей всю нашу друг к другу дорогу, по которой мы никогда никуда не пришли.

========

...Теперь я думаю (да и тогда знала!) - Володя был - спутник, и дорога была не друг к другу, а - от нас самих, совместная - из нас самих. Отсюда и простор, и покой, и надежность - и неспешность: спешишь ведь только в тот извечный тупик, из которого одна дорога: назад, шаг за шагом все отнимая, что было дано, и даже - затаптывая, и даже - в землю втаптывая, ногой как лопатой заравнивая.

========

О моей завороженности - иного слова нет - Ю. 3. Володя конечно знал. Но он ее не касался, а может быть она его не касалась. Только, когда я, изведенная долгими пропаданиями Ю. 3. (а пропадать он начал скоро: сразу!) равнодушнейшим из голосов:

- А как 3ский?

- 3ский ничего. Играет.

3ский был единственный пункт его снисхождения. Это имя, мною произнесенное, сразу ставило его на башню, а меня - в садик под нею, в самый розовый его куст. И как хорошо мне было, внезапно умаленной на все свое превосходство (с ним - равенство) - маленькой девочкой, из своего розового изнизу заглядевшейся на каменного ангела. Володе же, для которого я была всегда на башне - сама башня, как-то неловко было видеть меня младшей (глупой). Он, даже, физически, отвечая об Ю.3. не подымал глаз - так что я говорила с его опущенными веками.