Повесть о Сонечке

- Марина, всJ у меня уменьшительное, все - уменьшительные: все подруги, вещи, кошки, и даже мужчины, - всякие Катеньки, кисеньки, нянечки, Юрочки, Павлики, теперь - Володечка... Точно я ничего большого произнести не смею. Только вы у меня - Марина, такое громадное, такое длинное... О, Марина! Вы - мое увеличительное.

========

Сонечка часто думала вслух, я это сразу узнавала по ее отсутствующим, донельзя раскрытым спящим глазам, глазам - первого раза (?Разве это бывает - такие метели, любови...?).

Тогда она вся застывала, и голос становился монотонный, насказывающий, тоже спящий, как глаза, голос, которым матери убаюкивают детей, а дети - себя. (А иногда и матери - себя.) И если она на реплики - мою или Володину - отвечала, то делала это как-то без себя, тоже во сне, без интонации, как настоящая сомнамбула. Нет, не думала вслух, а вслух - сновидела.

- ...Вот одного я еще никогда не любила - монаха. Не пришлось.

- Фу, Сонечка!

- Нет, Марина, вы не думайте - я не про православного говорю, бородатого, а про бритого: католического то есть. Может быть совсем молодого, может быть уже старого - не важно. В огромном, холодном как погреб монастыре. И этот монах один живет - была чума и все умерли, вымерли, он один остался - творить Божье дело... Один из всего ордена. Последний. И этот орден - он.

- Софья Евгеньевна, - трезвый голос Володи, - позвольте вам сказать, что данный монастырь не есть весь орден. Орден не может вымереть оттого, что вымер монастырь. Может вымереть монастырь, но не орден.

- Последний из всего ордена, потому что вымерли все монастыри... Две тысячи триста тридцать три монастыря вымерли, потому что это средние века и чума... А я - крестьянка, в белой косынке, и в полосатой юбке, и в таком корсаже - со скрещенными лентами - и я одна выжила из всей деревни - потому что монахи всJ вокруг зачумили (о, Марина, я их безумно боюсь! Я говорю про католических: птицы, черти какие-то!) - и ношу ему в монастырь - молоко: от последней козы, которая еще не, - просто ставлю у порога его кельи.

- А ваш монах - пьет молоко? - Володя с любопытством. - Потому что ведь иногда - пост...

- ...И вот, я однажды прихожу - вчерашнее молоко не тронуто. С бьющимся сердцем вхожу в келью - монах лежит - и тут я впервые его вижу: совсем молодой - или уже немножко состарившийся, но бритый - и я безумно его люблю - и я понимаю, что это - чума.

(Внезапно вскакивая, соскакивая, просыпаясь.)

- Нет! А то так вся история уже кончилась, и он не успел меня полюбить, потому что когда чума - не до любви. Нет, совсем не так. Сначала любовь, потом - чума! Марина, как сделать, чтобы вышло - так?

- Увидеть монаха накануне чумы. В его последний нормальный день. День - много, Сонечка!

- Но почем я буду знать, что у него завтра будет чума? А если я не буду знать, я не посмею ему сказать, потому что говорю-то я ему только потому, что он сейчас умрет, и слушает-то он меня только от смертной слабости!

Володя, созерцательно: - Чума начинается с насморка. Чихают.

- Это - докторская чума: чихают, а моя - пушкинская, там никто не чихал, а все пили и целовались. - Так как же, Марина?

- Подите к нему на исповедь: и все сказать должны, и слушать обязан. И не грех, а христианский долг.

- О, Марина! Какой вы, какой вы - гений! Значит, я прихожу к нему в часовню - он стоит на молитве - один из всего ордена - и я становлюсь на колени...

(Володя: - И он на коленях, и вы на коленях? Непластично. Лбами стукнетесь.)

- И он - встает, и я, с колен: ?Брат, я великая грешница!? А он спросит: ?Почему?? А я: ?Потому, что я вас люблю.? А он: ?Бог всех велел любить.? А я: ?Нет, нет, не так, как всех, а больше всех, и больше никого, и даже больше Бога! ?А он: ?О-о-о! Милая сестра, я ничего не слышу, у меня в ушах огромный ветер, потому что у меня начинается чума!? - и вдруг шатается - клонится - и я его поддерживаю, и чувствую, как сквозь рясу бьется его сердце, безумно бьется! безумно бьется! - и так веду, вывожу его из часовни, но не в келью, а на зеленую лужайку, и как раз первое деревце цветет - и мы садимся с ним под цветущее деревце - и я кладу его голову к себе на колени... и тихонько ему напеваю... ?Ave Maria?, Марина! И все слабее, и слабее, потому что у меня тоже - чума, но Бог милостив, и мы не страдаем. И у меня чудный голос - Господи, какой у меня голос! и уже не одно деревце цветет, а все, потому что они торопятся, знают, что у нас - чума! - целый цветущий ход, точно мы женимся! - и мы уже не сидим, а идем, рука об руку, и не по земле, а немножко над землей, над маргаритками, и чем дальше - тем выше, мы уже на пол-аршина от земли, уже на аршин, Марина! на целую сажень! и теперь мы уже над деревцами идем... над облаками идем... (Совсем тихо и вопрошающе:) - А можно - над звездами?

Протирая глаза, от всей души:

- Вот, Марина, и я любила - монаха!

========