Повесть о спортивном журналисте

Настроение ее портилось все больше. Она перестала танцевать, потом смеяться, наконец, улучив момент, незаметно сбежала.

Она шла ярко освещенными улицами, где было много людей. Кто-то распевал, у кого-то в руках играл переносный транзистор. Музыка, смех доносились и из ресторанов, и из освещенных окон домов.

Она медленно брела, сняв шапочку, расстегнув куртку, подставив легким, невесомым снежинкам пылающее лицо. Другая бы небось сразу воспаление легких или еще какую-нибудь хворь схватила, а ей нипочем — девчонок с таким здоровьем, как у нее, надо демонстрировать на выставках! Крепкая, мускулистая, цветущая, она не знала ни головных болей, ни простого насморка.

Как-то, мельком увидев анемичную Катю, она сказала Луговому:

Вы там в каждом номере раздетых девиц помещаете — иллюстрируете ежедневную гимнастику, — хотя я-то знаю, что это для повышения тиража, да, да, не спорь! Небось уродливых нету? Или в тренировочных костюмах? Все в купальниках и все красотки. Но я к чему: надо тебе там поместить нагишом твою эту секретаршу-дистрофичку и меня — толстуху и подпись сделать: «Средняя советская женщина до и после подписки на „Спортивные просторы"». Ручаюсь, будешь иметь миллионный тираж.

- Это идея, — серьезно сказал Луговой, — завтра распоряжусь, чтобы тебя сфотографировали, как ты выражаешься, нагишом. Прислать к тебе Крохина или сама придешь?

- Да ну тебя, — она слегка покраснела, — не понимаешь ты шуток.

- Ну ладно, тогда я в следующий раз прихвачу фотоаппарат и...

- Перестань! Терпеть не могу! — Ирина была очень стыдливой и не выносила «всякие там эти разговоры», как она туманно выражалась.

- Так ты же сама предложила, — Луговой по-прежнему сохранял серьезный вид.

Она с улыбкой вспоминала сейчас этот разговор. Да, на здоровье ей жаловаться не приходилось, она могла бы раздавать его налево и направо.

«Тело-то здоровое, — грустно размышляла она, — а душа вот нет. Ну что за Новый год для такой юной и прекрасной девушки, как я, от которой все без ума!» Она невесело усмехнулась.

Такие мысли посещали ее все чаще. И, поймав себя на них, она внутренне возмущалась собой: вот-вот, он прав, ищу себе другого, поскольку он того, чего заслуживаю, дать мне не может. Свинство! Он лежит там, бедняжка, больной, а я...

. Тем временем «бедняжка» уютно сопел на диване, довольный, что не пришлось скучать целый вечер в милой, но неинтересной ему компании, тоскуя по Ирине,

Люся, конечно, не поехала на дачу, но все же пошла к соседям, где тоже праздновали Новый год. Она провела там всю ночь, очень веселилась, однако каждые полчаса-час хмурилась, говорила: «Нет, нет, не удерживайте меня (чего никто не пытался делать), я должна идти к моему бедняжке», — и убегала, чтобы, побыв возле мужа несколько минут и убедившись, что он спит, опять вернуться к веселому застолью.

Вот так и закончился для них старый и наступил новый, 1977 год.

Не дождавшись, как и положено начальнику, полного выздоровления, Луговой вышел на работу и сразу же закрутился в потоке дел.

Уволился один сотрудник, надолго заболел другой. Сократили валютный фонд на зарубежную периодику, и надо было добиваться его восстановления. Просмотрели досаднейшую опечатку. Один автор подвел, другой поссорился с журналом, потому что его статью слишком сократили, авторы олимпийского сборника, все как один клявшиеся, что сдадут материал вовремя, столь же дружно подводили, прятались, ссылались на всякие объективные причины, а издательство давило, торопило, сердилось.

На президиуме федерации стоял его доклад о программе поездки группы зарубежных журналистов. За это мероприятие ответственным был он.

Его попросили дать очерк об Играх в толстый журнал, статью в сборник «Год олимпийский», и, как всегда, после Игр шли бесконечные выступления в воинских частях, в институтах, на заводах, в клубах, Домах культуры...

Луговой любил такие выступления, но, черт возьми, сколько на это уходило времени!

Впрочем, главным оставался, конечно, журнал. Где, как и в любых делах, бывали удачи и неудачи. Среди удач Луговой числил, например, фельетон, написанный Рубцовым, заведовавшим отделом фельетонов журнала и являвшимся единственным сотрудником этого отдела.

Он ядовито высмеивал директора одного из столичных стадионов, упразднившего у себя ложу прессы и предложившего журналистам занимать свободные места.

В фельетоне директору снился кошмарный сон... Журналисты, приходя на стадион и не обнаруживая свободных мест, уходили, никто не давал отчетов о состоявшихся там матчах. Стадион забыли, ничего не зная о нем, нигде о нем не читая, зрители перестали приходить, футболисты тоже, ворота заросли паутиной, как было изображено на карикатуре, сопровождавшей фельетон.

Директор в отчаянии мчался на свой пустой стадион и тем не менее, как в свое время журналисты, не находил места — все было занято. Он вбегал в свой кабинет, но и там его кресло уже было занято другим.