Повесть о суровом друге

- Поехало наше добро в Германию.

- Все пограбили, быть голоду...

Следа не осталось от прежней хорошей жизни. Немцы разгромили все Советы. В бывшей нашей школе устроили конюшню. Не было у нас больше ни «комиссаров по финансам», ни «комиссии по борьбе с контрреволюцией». Даже революционный музей, где лежали под стеклом наши кандалы, тоже закрыли, а кандалы кто-то украл...

Слово «товарищ» опять сделалось тайным. Если скажешь «товарищ», сейчас же становись к стенке: значит, ты большевик и принимай пулю. Вместо слова «товарищ» опять надо было говорить «господин», «барин», «пан».

Гайдамаков гетмана Скоропадского мы дразнили песенкой:

Гайдамаки ще не сдались,

Дейчланд, Дейчланд юбер аллес.

Немцам я тоже мстил. Ходил среди них и говорил: «Эй, кайзер-хайзер» и смеялся над тем, что они меня не понимали.

Осталось набить рожу Илюхе, которого стали дразнить германцем за то, что он говорил: «Мы германцы» - и коверкал слова на их лад.

На другой день я подошел к знакомому забору и в щель увидел Илюху. Он сидел около сарая на маленькой скамеечке и, заглядывая в осколок зеркала, стоявший на табуретке рядом с блюдцем, мылом и помазком, намыливал щеки и «брился» столовым ножом, водил лезвием сначала по ремню, прибитому к забору, потом по щеке, счищая мыло.

Я приложился губами к щелочке и крикнул:

- Илюха, иди сюда!

Он вздрогнул, потом равнодушно повернул ко мне намыленное лицо:

- Я тебе не Илюха, и можешь меня Илюхой не звать.

Предчувствуя какое-то новое чудачество своего соседа, я спросил:

- А как же тебя звать?

- Фриц Адольфович, - важно проговорил Илюха и отвернулся.

- Эх ты, Фрицадольф, - передразнил я, - мы скоро твоим немцам и германцам по шее накостыляем, чтобы они драйцик отсюда, пока живы.

- Вы? Нам по шее? - надрывался Илюха и, сунув мне кукиш, добавил: Гаечка слаба!

Меня задело:

- А вот и не слаба. У нас оружие есть.

Сказав это, я спохватился, но было поздно. «Выдал, все пропало...» подумал я с ужасом. Но, к счастью, Илюха не обратил внимания и спешил сам похвастаться:

- У нас тоже есть. Двустволочка и кинжальчик, а еще...

Во дворе появился отец Илюхи с метлой в руках. У него был озабоченный вид, будто он потерял что-то. «Наверно, помазок ищет», - подумал я и нарочно не стал предупреждать Илюху об опасности.

А старик увидел «бреющегося» сына, бесшумно подкрался к нему сзади. Илюха, не видя угрозы, увлеченно продолжал перечислять:

- А еще у нас, у немцев, пулеметики есть, пушечки. Да мы из вас души вон, а кишки на телефон...

Отец наотмашь ударил Илюху метлой, и осколок зеркала звякнул о забор.

Илюха упал, подхватился и бросился бежать.

- Убью! - кричал отец, гонясь за ним с метлой.

С того дня Илюху стали звать на улице Фрицадоль. Потом это прозвище сократили до Фрица и наконец стали звать Мокрицей.

Последняя кличка прочно закрепилась за Илюхой. Мы даже сочинили по этому случаю песенку:

Рыжая Мокрица,

Выйди на улицу,

Мы тебя будем учить

По-немецки говорить.

Но этим дело не кончилось. Однажды ребята крепко поколотили Илюху, чтобы не продавался. Он просил прощения и, желая доказать свою верность, украл у немца штык. Я был доволен расправой над Илюхой, но неожиданно мое торжество сменилось глубокой печалью.

7

Однажды ночью Васька ушел с листовками и не вернулся. Тетя Матрена плакала. Дядя Митяй узнал, что Ваську арестовали. Вечером куда-то исчезли дядя Митяй и Надя. Чердак опустел.

До темной ночи я выходил за калитку, прислушивался к шорохам: не идет ли Васька?

Утром прибежал Уча и с таинственным видом сообщил, что кто-то из ребят слыхал, как в немецкой тюрьме кричит, зовет на помощь Васька.

Все. Точка. Иду выручать друга. Я достал в сарае обручевую саблю, наточил ее на кирпиче остро, как бритву, и твердо решил: умру под немецкими пулями или Ваську освобожу. Не могу допустить, чтобы над ним издевались!

Но когда я подошел к тюрьме и увидел немецких солдат с кинжалами-штыками, побоялся подойти и чуть не ревел от обиды. Трус! Какой же я подполковник? Вот не буду бояться, назло не буду! И я пошел прямо на немцев.

Один часовой стоял у дверей тюрьмы. Другой, в суконной бескозырке с красным околышем, расхаживал по тротуару. Я еще раньше заметил, что он смотрит на меня и смеется, как дурачок.

«Смейся, смейся, гадюка, - думал я про себя, - вот секану тебя саблей по башке!»

Немец поманил меня пальцем:

- Komm zu mir, Junge^[7].

- Иди ты, немец-перец-колбаса.

- Komm, komm zu mir^[8], - продолжал подзывать меня солдат. Я заметил, что глаза его смотрели по-доброму. Что бы это значило? Не совсем доверяясь, я подошел. Немец погладил меня по голове и, порывшись в кармане, положил на мою руку что-то тяжеловатое и теплое. Я глянул и обмер: на ладони блестел новенький перочинный ножик со множеством лезвий, отверток и даже со штопором.

Сколько я мечтал о таком ноже! Я ждал его от отца, собирался отнять у Витьки Доктора. И вот я держу ножик в руках! Я крепко сжимал в кулаке дорогую вещь и глядел на немца с удивлением: не шутит ли?

- Сдеваешься? - спросил я с обидой. - Сдеваешься, да?