Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres]

«Да воскреснет Бог и расточатся враги его», – вдруг пронзительным гнусавым голосом восклицает отец Фотий[193]. Он сидит у себя в келье в Новгородском Древенецком монастыре. Келья низкая, сводчатая. На стенах корчатся грешники в аду. Красное пламя пожирает их отвратительные голые тела, а диаволы, добросовестные, неутомимые кочегары, подбрасывают в пламя хворост. Образ в киоте «Страшный Суд», и снова грешники, стремглав летящие в бездну. Праведники все в одинаковых одеждах, стоят, как солдаты на гатчинских разводах графа Аракчеева, а Христос, грозный Судия, как родной брат походит на игумена Фотия, только в плечах пошире да ростом повыше. Угодил игумену богомаз. Ранним утром, когда заря золотит купола, и глубокой ночью при свете лампады, смотрит святой игумен Фотий, в миру Петр Никитич Спасский, сын дьячка Спасского погоста, на своего двойника, и кланяется ему до земли, и называет его Господом и Спасителем. Когда устанет глядеть на образ и мутный рябой туман поплывет перед глазами, кажется ему, что он стоит перед темным зеркалом и его собственные умные, злые глаза смотрят на него из стеклянной глубины. Будто клещами сжаты худые виски с налитыми жилами, обтянутые сухой желтой кожей скулы из-за этого особенно выдаются, – и праведные уста, изрыгающие хулу и анафему грешникам, мясисты и бледны, чуть-чуть будто подернуты синевой.

– А министр затмения, князь Голицын, тоже на сих сборищах антихристовых и мерзостных бывает? – спрашивает игумен стоящего перед ним со сложенными руками и склоненной головой монаха Кузьму Обнорского[194]. Обнорский высок, худ, лицо у него белое, волосы шелковистые, – особых примет не имеет. Только глаза у него особенные, светло-голубые, большие, нежные, полные какой-то мечтательной подлости, никогда прямо не глядят и не в сторону, как у иных, а куда-то поверх или между глаз собеседника.

– Как же, отче святый, как же, своими глазами видел, вместе плясали, вместе песни срамные пели, вместе скверной плотью себя мазали[195].

– Окаянный и есть! Когда замыслю грех, отче, отче мой… И проклинал себя, и власяницу вот ношу, и вериги, и отвержение подписал от секты, и доносы святые денно и нощно пишу, и полицмейстеру господину Горголи, и графу Кочубею[196] и даже самому графу Аракчееву осмелился писать, и песни все вспомнил (вот тетрадочка, тут все записано), – а все покоя не найду, все проклятая блудница мерещится и голос ее лебединый, когда Иудой меня обозвала и от себя прогнала. Помоги мне, отче святой![197]

– А тайные уды Татаринова мужам вырезала? – задумчиво продолжает допрос Фотий.

– Отче святой, она учит воздерживаться, умерщвлять плоть… – Фотий взглядывает на монаха, тот торопливо доканчивает, – ради мнимого, конечно, воздержания.

– Умерщвлять, говоришь, – значит и вырезать, а учила вырезать, значит и вырезала. А оскопляла Татаринова при тебе женщин, Кузьма?

Обнорский молчит застенчиво. Нежный румянец заливает белое лицо.

– Только правду говори перед Богом, отвечай, слышишь, только правду отвечай, ею замолишь свой грех, слышишь! – кричит прямо в ухо монаху Фотий.

– Скопляла, отче святый, как же, скопляла. Даже способ могу рассказать… – Глаза у Фотия блеснули странным блеском – так гнилушки светят во тьме Спасского погоста.

– Ну, в другой раз, ну, иди себе с Богом, сын мой. Ну, молись, молись. А если вспомнишь что еще из сих мерзостных блудов, приди, исповедайся, душу свою от грехов очисти. Перед Богом всякая грязь золотом становится. Иди, иди с миром…

Фотий благословляет Кузьму Обнорского и тот, почтительно пятясь и крестясь мелким частым крестиком, выходит.

А святой игумен Фотий садится к столу, берет остро очиненное перо и пишет:

Его Сиятельству графу Алексею Андреевичу Аракчееву, в собственном доме в Санкт-Петербурге, от смиренного игумена Новгородского Древенецкого монастыря, последнего, но правоверного Фотия.

Ваше Сиятельство, милостивейший граф, сыне мой во Христе возлюбленный. В дополнение и подтверждение третьегодняшнего послания моего Вашему Сиятельству сообщаю, что снова открылись мне нынче тайные беззакония в сонновидении.