Повесть о Татариновой. Сектантские тексты [litres]

Статской советнице Татариновой было предписано новым полицмейстером Гладковым[203] выехать из Михайловского замка ночью. Ночь была белая и все, равно люди и вещи, были видны, только были они без теней. Выносились во двор забитые ящики с образами, утварью, посудой, мебель, обитая рогожей, большими трубками скатанные домотканные ковры, новые сундуки с бельем и шубами. Все ставилось в большом порядке на подводы. Спокойно, без всякой суеты и хозяйственной жадности наблюдала за укладкой Анна Ивановна Франц. Когда все подводы были нагружены, Анна Ивановна вместе с оставшимися двумя горничными девками села в коляску и весь поезд тронулся по направлению к Фонтанке.

Катерина Филипповна стояла у окна и смотрела на встающее из опаловых облаков солнце. Когда ночь переменила имя и стала днем, она отошла от окна, потом медленно обошла всю свою квартиру. На полу валялись стружки и обрывки бумаги и рогожи. Было холодно, будто никто в этой квартире больше не дышал, и очень уж тихо. В большой белой зале Катерина Филипповна остановилась. Ей хотелось проститься с белым голубком и было жаль и стыдно оставлять его одного в этом разгроме. Она подняла к нему свои синие заплаканные глаза. Голубок был уже не белоснежный и не живой, как вчера, а серый от налетевшей пыли и по нему полз ошалелый от пустоты, бездомный мохнатый паук. «Araignée du matin – chagrin»[204], – мелькнуло в голове у Кати, и она поспешно вышла из своего умершего дома. Когда она садилась в карету, выползли из своих квартир жены дворцовых служителей, еще недавно приходившие к ней со всеми своими бедами и невзгодами. Теперь они неестественно громко разговаривали и хохотали. Никто ей не поклонился, когда карета выезжала из ворот. Катерина Филипповна догнала поезд со своими людьми и вещами уже у Обводного канала. Там, у Московской заставы кончался город, от времени до времени мелькали маленькие жалкие домишки, заборы, потом начались пустыри, а за ними сосновый бор. Шел он по левую сторону дороги сплошной сизой стеной. В ветвях путалось, как огненная птица, солнце. Чтоб добраться до первой станции земного своего изгнания, деревянного дома, обнесенного высоким частоколом, Катерине Филипповне пришлось проехать под Триумфальными Московскими воротами. Они стояли темные, громадные, торжественные, ненужные в этой лесной пустыне, будто перелетевшие из другой, шумной и славной страны. Сквозь них было видно опаловое прохладное небо и на нем вздрагивала вечерняя звезда[205].

Перед отъездом на конгресс в Европу[206], – куда звали императора Александра мировые дипломатические дела и гнала, как всю жизнь гоняла в Вену, Киев, Варшаву, Або, Грузино, Орел, Калугу, Аахен и снова в Грузино и снова в Вену – смертная тоска, которая однажды в сентябрьский душный вечер пригнала его в белый приморский городок за смертью, – император подписал 1 августа 1822 г. рескрипт на имя министра внутренних дел князя Кочубея о закрытии всех тайных обществ, под какими бы наименованиями они ни существовали, и о том, «чтоб всех членов сих обществ обязать подписками, что они впредь ни под каким видом ни масонских, ни других тайных обществ ни внутри империи, ни вне ее составлять не будут». Кончался рескрипт следующими словами: «Поводом к сему есть такое время, когда к несчастию от умствований ныне существующих проистекают столь печальные в других краях последствия»[207].

В тот же день, 1 августа 1822 года, митрополит Серафим[208] торжественно возложил во время богослужения в Петропавловской крепости алмазный крест на недавно назначенного настоятеля Юрьевского монастыря архимандрита Фотия. В ту секунду, когда алмазный крест коснулся груди Фотия, старичок отец Павел, выходивший из левого придела со Святыми дарами, поскользнулся, упал и выронил чашу. Весь народ тихо ахнул, когда красная невинная кровь Агнца полилась по ступеням. Тотчас же залитое место покрыли пеленой и зажгли над ним свечу. Толпа несмотря на митрополичью службу поспешно и тихо разошлась, и над красной лужей остался только плакавший горькими старческими слезами отец Павел. Да в алтаре с пеной у рта и выкатившимися белесыми глазами проклинал бесов неистовый Фотий[209].

…С тех пор бывать у статской советницы Татариновой в ее «скиту» за Московской заставой стало делом зазорным, тайным и опасным для придворной карьеры.

XVI

[Из докладной записки камергера Еленского Н. Н. Новосильцеву.

Возвестила Премудрость Небесная устами Иисуса Сирахова и гласом многих пророков: аще кто не любит Царя и верности ему не хранит, всякую клятву на себя привлечет; аще же кто не радит о отечестве, в числе живых людей да не именуется.