Повесть о Верещагине

Наконец все картины «Отечественной войны» были готовы. В конце 1895 года, в ноябре-декабре, они были выставлены для широкого обозрения в Москве, в Историческом музее. Публика охотно посещала выставку. Ждали на выставку Стасова, но Владимир Васильевич знал, что после Москвы Верещагин не замедлит показать свои многолетние труды в Петербурге, и потому не спешил в Москву. В какой-то мере поездке мешали и натянутые отношения между ним и художником. Из заграничной поездки вернулся больной Третьяков, высохший, желтый и нервный. Всю осень он провел на юге Франции. Поездка не прибавила ему здоровья. Возвратясь в Москву, он отдохнул с дороги и, не собравшись еще как следует с силами, отправился на выставку новых картин Верещагина. Ходил он по залам один, сумрачный, болезненный. Скрестив на груди бледные, с тонкими пальцами руки, он то подходил близко к полотнам, то отходил от них в сторону на несколько шагов. А потом, когда Верещагин появился на выставке, они ушли в канцелярию музея.

— Выставка хороша, — сказал глуховато Третьяков, опускаясь в мягкое кресло. — Она имеет не частное, не персональное значение, а государственное, историческое. Мне ее приобретать не под силу, да и место таким картинам здесь, в Историческом музее, — где же больше! Картины будут выставляться за границей, это безусловно, но принадлежать они должны России, государству. Правительство обязано приобрести их!.. Поздравляю, Василий Васильевич, с новым вашим крупнейшим успехом, с победой…

— Благодарю вас, Павел Михайлович, верю в искренность ваших чувств и суждений, — ответил Верещагин. — Но знаете ли, на правительство я не надеюсь. От царя мне, как от козла, не будет ни шерсти, ни молока — в этом я не сомневаюсь…

— Через печать, через Стасова надо создать общественное мнение, и царь станет податливее, — подсказал Третьяков.

— Едва ли! Он достаточно твердолобый…

— Где и когда еще думаете, Василий Васильевич, выставлять вашу эпопею 1812 года?

— Где придется. После Москвы — Петербург, затем — Париж, Берлин, ну, еще где-либо…

Они расстались в тот день и больше не встречались. Сутолока деловой кипучей жизни, с разъездами и заботами, мешала Верещагину навещать Третьякова, но в письмах он неизменно с тревогой и беспокойством справлялся у родственников Третьякова, как здоровье Павла Михайловича. Здоровье Третьякова не улучшалось. Близился конец.

В начале следующего года Верещагин устроил выставку в Петербурге, на Невском проспекте, в неудобном, не приспособленном для этого помещении дома номер двадцать восемь, принадлежавшего некоему Ганзену. Критика отнеслась к выставке недоброжелательно. На страницах газеты «Новости», где много лет сотрудничал Стасов, выступил с легковесной критической статьей литератор Михневич. Стасов молчал. Лишь позднее он похвально отозвался о картинах Верещагина, посвященных войне 1812 года и изгнанию Наполеона из России.

«Военный гений, — написал тогда Стасов, — улепетывающий под сурдинку из России назад, по дороге бесчисленных смертей и несчастных замороженных трупов, сам он в бархатной собольей шубе, с березовым посошником в руке, с толпой осрамленных, глубоко молчащих, но покрытых золотом, аксельбантами и перьями палачей-маршалов, и всё это — среди розовой, благоуханной, улыбающейся начинающейся весны. Какая потрясающая трагедия, какое великолепное создание великого художника!..»

А между тем закулисные интриги, исходившие из Академии художеств, мешали Верещагину вести переговоры о продаже новых картин: всюду власть имущие ставили художника в унизительное положение. Верещагин негодовал. Возмущался известный искусствовед Николай Петрович Собко и другие доброжелатели художника. Надежда на царя, как на богатого покупателя, рухнула после первых же переговоров с бароном Фредериксом — министром императорского двора.

Усатый, увешанный орденами министр принял художника в своих апартаментах. Верещагин начал докладывать:

— Ваше превосходительство, израсходовано десять лет времени: много средств, вырученных за мои прежние работы, потрачено на то, чтобы создать эти доступные русскому сердцу картины. Я хочу, чтобы они были достоянием России. Купить их может только правительство…

— Вы считаете цикл картин законченным? — сухо осведомился Фредерикс.

— Не совсем. Я полагаю еще написать три картины: «Жители Смоленска в Смоленском соборе», «Защита Смоленска и отступление от него» и «Совет в Филях».

— «Совет в Филях»? Кажется, такая картина есть, — к чему же повторяться?

— Да, есть, и хорошо выполнена, — согласился Верещагин. — Но в ней имеется один серьезный недостаток — несоответствие действительности. Кутузов проводил совещание ночью, при свечах, а у Кившенко — днем. В какой-то мере придется изменить композицию, но без Кутузова мой цикл не является цельным.

— Как угодно, господин Верещагин… Я предлагаю вам написать эскизы недостающих картин. Эскизы я доложу государю на утверждение.