Повесть о Верещагине

«Папа и мама!.. Год я пробыл у Жерома в Париже. Кое-чему обучился, и теперь через всю Европу еду в Закавказье. Хочу поработать на свободе в горах и среди горцев. В Женеве был у брата Николая. Большие и полезные дела он затевает. Отец! Прошу тебя: не жадничай. Подкинь ему деньжонок, да побольше, если можешь. Ты уж лучше мне не посылай. Я пробьюсь как-нибудь. А Кольке не жалей, окупится на общественном деле. Послушал я его и теперь вижу, что он, как зачинатель сыроварения в России, сделает великое дело. За меня не волнуйтесь. В конце лета хотел бы поехать в Любцы да босиком, как бывало, в засученных штанах бреднем половить бы окуней, ершей да стерлядки шекснинской, грибов и ягод пособирать бы, да с ружьецом по болоту походить на всякую съедобную живность. Авось побываю. Желаю Вам с мамой долгой жизни. Ты, папа, не серди и не зли мужиков, чтобы от них тебе худо не было. А Николаю денег обязательно посылай. Ах, он и умница! Пишу где-то между Линцом и Веной. Дальше на пароходе спущусь по Дунаю до самого Черного моря. Кланяюсь.

В В В…»

В Вене Верещагину пришлось быть недолго. С первым отходящим пароходом он поспешил отправиться до Белграда, а оттуда на другом пароходе — до черноморского порта Сулина. Дунай, с прилегающими к нему густо населенными окрестностями, с притоками, впадающими в него, с последними отрогами Альп и предгорьями Карпат, произвел на Верещагина впечатление могучей реки, весьма разумно созданной матерью-природой для связи многих государств с Ближним Востоком. В нижнем его течении Верещагин ехал мимо болгарских городов Никополя, Систова, Рушука; выходил на остановках к пристаням, торопливо зарисовывал типы болгар и прибрежные пейзажи. Пароход из Сулина доставил его в Поти, небольшой портовый город, расположенный в устье горной реки Рион; отсюда началось новое странствование художника. Жизнь только начиналась и звала вперед: перед мечтательным художником раскрывался огромный мир с его неизведанными тайнами; Кавказ и Закавказье привлекали Верещагина суровой красотой. Ему хотелось увидеть, почувствовать и уловить величие могучих гор и перевалов, шумных рек и плодородных долин. В эти дни вспоминал он слова скитальца Байрона, что «человек, который видел только одну свою страну, прочел только одну главу из жизни». На скрипучей двухколесной арбе два дюжих неторопливых и неповоротливых вола везли Верещагина по крутым взгорьям. Погонщик — смуглый, сухощавый, в черной барашковой папахе, с длинным кинжалом на узком кожаном поясе, в стоптанных рыжих сапогах, одетый в обноски бешмета и холщовой поддевки, — сидел рядом с художником и монотонно тянул песню о далеком прошлой своей родины, о ее светлых и печальных днях, о завоеваниях и поражениях. Верещагин не понимал слов этой песни, но сердцем чуял ее смысл.

Грузин немного умел говорить по-русски, он было принял Верещагина за зазнайку-барина, равнодушного к его народу и обычаям. Потому он или пел одному ему понятные песни, или молчал, отвернувшись от седока, и печальными глазами смотрел на видневшиеся в дымке тумана вершины кавказских гор. А потом он узнал, что седок — простой и добрый человек, и, как мог, стал отвечать на расспросы Верещагина, которым, казалось, не будет конца.