Повесть о Верещагине

«Черт их не поймет, что за обряд, что за дикость! — изумлялся Верещагин. — На всем белом свете ничего не встретишь подобного!»

Но вот после праздника в Шуше наступила тишина. Площадь, где ручьями лилась кровь добровольных мучеников, опустела. Верещагин продолжал заниматься зарисовками. Ногайцы, греки нищие, калмыки, татары и казаки, служившие в Шуше, появлялись на страницах его альбома. Этюды верблюжьих упряжек, джигитов, танцующих осетинов, молящихся татар, исступленных, кающихся, самоистязающихся… Пробыв здесь три недели, художник отправился к русским поселенцам, молоканам и духоборцам, посмотреть, как они живут, чем занимаются. В лощине между гор притаилась русская деревня Славянка. Судя по надписи, выжженной на доске, прибитой к столбу, в Славянке было «205 дворов и 600 душ мужеского пола». Такие же деревни, заселенные высланными духоборцами, находились в окрестностях Славянки. Люди жили здесь в нищете и лишениях.

— За какие же грехи и преступления вас оторвали от родной тамбовской и саратовской земли и выслали сюда? — спрашивал Верещагин духоборцев.

— За веру, батюшка, страдаем, за веру!

— В чем же вы разошлись с православными попами?

— Не признаем писания, не чтим икон, ненавидим попов-обманщиков. Из всех святых признаем одного царя и пророка Давида, этот хорошие песни сочинил. Троицу почитаем, да не ту, что в церквах малюют. Наша святая троица: Память, Разум, Воля!

— И за это страдаете?

— Нет, теперь уже не страдаем, — отвечали духоборцы. — Двенадцать годов мучились впроголодь, а теперь скота накопили. Живем от коровьего молока да от бараньей шерсти.

— Значит, довольны?

— От скотины и земли благодатной довольны, питаемся. На басурманов есть жалобы наши, — принимая художника за представителя русских властей, жаловались сектанты и наперебой, чуть не со слезами на глазах, излагали ему свои обиды на попов и торговцев.

— Торговля да религия — это уж такое дело, где без обмана никак нельзя, — сказал Верещагин.

— Да кто ты такой? Мы от чиновников таких слов не слыхивали, дерзость ты говоришь!..

— Я — вольная птица, художник. Вот и вас могу нарисовать.

— Нет уж, лучше не надо. Мы не любим этого, — отказывались духоборцы. — Ты к молоканам сходи, тех прыгунов, болтунов, кляузников рисуй.

— И тех нарисую, и вас. Почему вы так плохо о своих соседях отзываетесь, чем они вас прогневали?

— Путаники, одно слово — путаники! — не унимались духоборцы. — Бесовы утешители. Плясуны, поцелуйники, развратники окаянные! Побывайте у них на бдении в Новой Саратовке. Узнаете, что это за люди. Дикари! А мы — люди смирные, не шумим, над собой не глумимся.

Верещагин слушал их, и на лице его отражалась горькая усмешка. Чем же, какими доводами можно объяснить то, что без пользы и надобности засоряет головы, затемняет сознание этих людей? Для чего, кому нужен весь клубок разнообразных верований? Тут и шииты, и духоборцы, и прыгуны-молокане, и обыкновенные христиане. Все они перемешались, перепутались в этих кавказских предгорных долинах, и разрознены все до враждебности. За несколько недель пребывания в Шуше и других местах Закавказья Верещагин написал литературные очерки и сделал множество зарисовок с наиболее характерных здешних жителей, на что-то уповающих, слепо верящих в заоблачную жизнь и выносливо страдающих на земле… Кавказские рисунки, эскизы и этюды поздней осенью он привез в Париж в мастерскую Жерома.

Снова начались учебные будни.

Жером несколько раз пересматривал рисунки Верещагина, восхищался ими, показывал ученикам в своей студии и говорил:

— Юные друзья мои, учитесь у этого русского, умейте так плодотворно проводить каникулы, как он провел их. Смотрите, как много и как хорошо он сделал!

На Шексне