Повесть о военных годах

— Понятно, товарищ капитан. Разрешите идти? — На этот раз голос лейтенанта был приглушенным. Вероятно, эти спокойные, рассудительные слова оказались сильнее громового начальственного негодования.

— Да, пожалуйста.

Колбинский, чуть улыбаясь, смотрел вслед уходящему офицеру, а когда дверь за ним закрылась, круто повернулся к черноволосому старшему лейтенанту.

— А с тебя я не так спрошу — семь шкур с тебя спущу, — спокойно сказал он. — Еще заместителем называешься по технической части! Сколько говорил: с молодежью надо особенно внимательно работать! Иди и наведи порядок… А где Клец? — На губах капитана снова появилась мягкая и в то же время чуть насмешливая улыбка. — Где тот хохол, что целые сутки свои байки балакает, а про то, что катки на двух танках менять треба, до сих пор не доложил? От я его!.. — Капитан оглянулся вокруг, будто ища запропастившегося старшину.

Скрипнула дверь и поспешно захлопнулась: это Клец, нарочито не замеченный комбатом, тихо выскользнул из хаты…

Офицеры разошлись, в хате остались капитан, Лыков и я.

— Новый офицер связи, — представил меня капитану Лыков.

Мне кажется, в свое рукопожатие я вложила все свое восхищение, свое глубокое уважение к Андрею Васильевичу Колбинскому.

Сцена, свидетельницей которой мне довелось сегодня быть, надолго осталась в памяти.

Запомнился Колбинский — большой, сильный человек, с проницательными глазами и мягкой усмешкой; его спокойный, ровный голос и то, как он вместо «накачки» за допущенную ошибку предложил молодому лейтенанту свою помощь командира и товарища, и то, как тем же ровным голосом отправил своего зампотеха «наводить порядок», и как чуть шутливо, как будто невзначай напомнил Клецу, механику-регулировщику, его обязанности. Даже скромный костюм комбата — летние, цвета хаки, гимнастерка и брюки, того же цвета фуражка и легкие брезентовые сапоги — свидетельствовал о его душевной простоте.

Весь его облик и поведение говорили о том, что капитан — человек, наделенный большой душой и недюжинным умом.

Больше всего меня поразила его мягкость, спокойствие и выдержка. Это у человека-то, которого всего с час назад весьма основательно отругало начальство. Пожалуй, немногие умеют, как он, переносить полученные неприятности молча, не изливая их на головы подчиненных. И я нисколько не удивилась, когда Лыков рассказал мне о довольно быстрой служебной карьере Колбинского.

Колбинский прибыл в бригаду и в этот же самый 3-й батальон командиром взвода. Менее чем через год он уже принял командование батальоном.

— Я еще не видел такого командира, который умел бы так тщательно готовиться к бою, как Андрей, — рассказывал о нем Лыков. — Знаешь, когда он получает задачу, как бы ни было у него мало времени, он себе всегда набросает несколько вариантов будущего боя. И выберет из них самый лучший. Он так умеет все учесть и предвидеть далеко вперед, что бой проводит будто в учебном классе, без сучка и задоринки. Не случайно наш батальон всегда идет головным. Вот в бой пойдем — увидишь.

Я уже повернулась к выходу, как вдруг дверь распахнулась и на пороге появился лейтенант, смуглый, черноглазый, с осунувшимся, болезненным лицом. Колбинский и Лыков склонились над какой-то бумагой и не замечали вошедшего.

Лейтенант так и впился глазами в спину комбата, на лице его вспыхнула радость, которую тут же сменила некоторая растерянность и выражение вины перед чем-то. Он нерешительно остановился на пороге. Я посторонилась, чтобы дать ему дорогу, и он, даже не посмотрев в мою сторону, шагнул в комнату.

— Разрешите?..

— Маркисян? Жив? — в один голос воскликнули оба капитана.

Худенький лейтенант на какое-то время исчез, скрывшись в объятиях широкоплечего Колбинского, появился на мгновение и вновь исчез, прижатый ж сердцу Лыковым.

— Да отпусти ты его. Дай взглянуть на человека. — Колбинский вытащил лейтенанта на середину комнаты. — И вправду он, Маркисян. Жив, здоров. Ах, молодец!

Лейтенант стоял, покачиваясь от счастья, я, не будучи в силах выговорить ни слова, только невпопад кивал головой.

Почувствовав себя лишней при этой встрече друзей, я хотела потихоньку уйти, но тут Колбинский вспомнил обо мне:

— Знакомьтесь, лейтенант Маркисян, Саша… Александр — наш боевой командир взвода. Танк его сгорел под Кировоградом. Мы его тогда не сумели отыскать, так и считали погибшим. А он, как видите, воскрес. Возродился из огня, как птица феникс.

— Да ты садись, расскажи, что с тобой было. Откуда ты взялся? — тормошил лейтенанта Лыков.

— Из госпиталя, — обрел наконец дар речи Маркисян. — А как в госпиталь попал, не знаю. Помню только, танк загорелся, помню, помогал механику-водителю выбраться из машины. Ясно помню, подталкивал его снизу. Он еще меня нечаянно сапогом в лицо ударил. Говорят, меня подобрала пехота уже на земле, а как вылез из танка, убейте — не помню.

— Так и не помнишь?