Повесть о втором советнике Хамамацу (Хамамацу-тюнагон моногатари). Дворец в Мацура (Мацура-мия моногатари)

Любовь их была печальна; он всеми силами стремился как можно скорее возвратиться на родину, им предстояла вечная разлука, эту мысль было не перенести. Дама опасалась попасться людям на глаза, он тревожился, что она исчезнет, как поденка, но как было воспрепятствовать этому? Они провели ночь, тесно прижавшись друг к другу. Казалось, что женщина вовсе не торопится покинуть его. Она была мягка и нежна, но неожиданно исчезла, как будто погасла свеча. Он даже подумал, не надела ли она плащ-невидимку, и стал шарить вокруг руками, но напрасно. Их свидание было еще более кратким, чем мелькнувшее сновидение[435]. Оставленная дамой накидка источала неизъяснимо прекрасный аромат. Во дворце из-за траура не носили одежд с узорами, а это была прекрасная одежда, затканная золотом и серебром. У него не было надежд увидеть ее еще раз, и, думая, что накидка осталась ему как единственное воспоминание о ее владелице, Удзитада безудержно плакал.

Он не мог собрать мыслей, чувствовал себя плохо, и в тот день ему вовсе не хотелось идти во дворец. Император поднимался рано, и до Удзитада донесся шум шагов придворных, спешивших на службу. Собравшись с силами, он отправился вслед за ними и сел как можно дальше от монарха. Но он никак не мог прийти в себя после промелькнувшего, как сон, ночного свидания. Удзитада стал опасаться, не заметит ли кто-нибудь его состояния и не начнутся ли расспросы[436], и постарался успокоиться.

Император, как всегда, благожелательно заговорил с ним:

— Осталось очень мало дней до конца весны и вашего отъезда на родину. Мы очень привыкли к вам. Сколько нам придется ждать, чтобы мы встретились еще раз? Как горько думать, что мы больше не увидимся! — сказал он, утирая слезы.

За последние месяцы государь вырос, стаи необыкновенно красив и вызывал почтительное восхищение. В такие мгновения решимость Удзитада начинала ослабевать. «Почему на мою долю выпала столь мучительная судьба? — думал он. — Я с каждым днем привязываюсь к милостивому государю и в то же время не могу дождаться отплытия на родину». Многое приводило его в беспокойство.

— Вы не обошли вниманием ничтожного чужеземца, как я, и даже на пути домой, отделенный от вас широким морем, смогу ли я забыть ваши милости? — сказал он.

Сидевшая поодаль императрица услышала его слова и, улыбаясь, произнесла:

— Если бы кто-нибудь, переплыв безбрежное море, перевалив через высокие горы, прибыл в нашу страну, и в то время, когда мог бы вести здесь беззаботное существование, спешил бы нас покинуть; если бы он, поднимаясь на корабль, надеялся еще раз совершить такой путь, его надо было бы считать глупцом.

Глядя в тот момент на императрицу, Удзитада невольно вспомнил незнакомку, игравшую на флейте сяо. «Не является ли она, чего доброго, близкой родственницей императрицы-матери? Они так разительно похожи», — подумал он.

Но императрица была единственной дочерью начальника Дворцовой стражи Дэн Уцзи, имевшего пятый ранг Необыкновенная красавица, она в тринадцать лет была избрана для службы во дворце. Вскоре она получила высокий ранг, а в семнадцать лет была назначена императрицей. Сестер у нее не было. Отец ее скончался молодым, старший брат был полководцем охраны[437] и в нынешнее царствование мог бы стать влиятельным лицом, но после того, как в империи воцарился мир, императрица сказала: «Когда родственники государя со стороны матери стремятся к власти, надо ждать беспорядков в стране», и не отличала брата перед другими. Она избирала и возвышала людей, обращая внимание на их талант и выдающиеся способности к правлению, всеми силами стремясь к достижению мира. Императрица не кичилась своим высоким положением, ни одно дело не считала недостойным себя, была усердна, не знала отдыха и не совершала оплошностей; внешностью она была блистательна, как отполированная драгоценность. Кем она была в предыдущих рождениях? И в древности не было таких выдающихся императриц, как она.

5

— В нашей стране часто императрицы брали в руки правление, и неминуемо возникали беспорядки, — сказала государыня. — Это очень прискорбно. Ни один правитель никогда не осознает собственных ошибок. Я, женщина немудрая, не обладающая познаниями, берусь за решение важных дел и, конечно, допускаю множество промахов. В лицо мне никто ничего не скажет, но за спиной станут злословить, и для страны и для меня выйдет один вред. Надо, чтобы, следуя древним обычаям, мне сообщали, в чем я поступила неправильно.

Она велела выставить доски для порицания[438]. Но с тех пор, как она стала править Поднебесной, не было совершено ни одной несправедливости, и доски оставались чистыми. Императрица была смущена и заплакала.

— В древности мудрые правители, выставляя такую доску, желали знать собственные промахи. Я, глупая женщина, последовала их примеру. Но народ сомневается в моих намерениях и боится навлечь на себя наказания; и никто не решается указать на мои ошибки. Я, недалекая женщина, только покрыла себя несмываемым позором.

В то время ей подали письмо: