Повесть одной жизни

Предчувствия Аллы Робертовны вскоре оправдались в том смысле, что в нашем доме появилась еще одна девочка.

Помню, как сосредоточенная и сердитая на вид акушерка долго молчала, положив ребенка под лампу и завязывая клеенчатую бирочку на его крошечном красном кулачке. Обычно маме сразу говорят, кого она произвела на свет, и я ждала этих слов как подтверждение того, что родился нормальный ребенок, без отклонений. Но она молчала. Холодно и бело было в этой звонкой комнате с неживым неоновым светом, блеском острых металлических предметов и специфическим запахом стерилизованных бинтов.

— А почему вы ничего не говорите? — осторожно спросила я, пытаясь заглянуть в ее хмурое лицо.

Она вздохнула.

— Да девочка у вас опять.

— А у нее… все нормально?

— А что должно быть не нормально? Очень даже хорошая девочка.

— Слава Богу! — выдохнула я, — а то вы все молчите, как будто что-то не так…

Она как-то неопределенно хмыкнула.

— Да я смотрю — опять девчонка. Сына, поди, ждал, отец-то.

Поскольку Анюту и Наташу я произвела на свет в этом же роддоме, меня здесь хорошо знали. Я слабо махнула рукой.

— Да нам лишь бы здоровый ребенок!

Может быть, Ростислав и ждал сына, но никакого разочарования по поводу появления очередной дочери вслух не высказал.

«Какая у нее круглая головка, — сказал он, удивленно рассматривая девочку дома, — будто на токарном станке выточили».

Мы назвали малышку Светланой. Это имя всегда мне нравилось, но сначала хотелось назвать ребенка то в честь того, то в честь другого…

Как-то вечером почтальон принес телеграмму: «Встречайте восемнадцатого, поезд такой-то, вагон такой-то. Тетя Инна».

Я чуть с ума не сошла от радости. Наконец-то! Мама тоже поздравила нас телеграммой, но приехать не смогла.

Инна Константиновна приехала нагруженной, как купеческие корабли из дальних стран. Коробки с моргающими куклами, коробки с настольными играми, коробки с цифрами и буквами алфавита, способными прилипать к холодильнику… Мамины гостинцы были более практическими — круглые жестяные банки с топленым маслом и сгущенным молоком.

— Ну, будем знакомиться? — спросила Инна Константиновна, когда Анюта и Наташа на минуту отвлеклись от коробок. Обе они были коротко подстрижены, каждая с большим бантом на голове, в одинаковых кофточках и колготках, неизменно собиравшихся в гармошку на коленях.

— Анюта похожа на Ростика, — заметила она, — и какая у нее милая родинка на щеке!

На кого похожа Наташа, сказать было трудно. Слишком смуглая, губастая и носатенькая девочка, по предположению тети Инны, пошла в «никешинскую породу», то есть в родственников по линии моей мамы. В целом мои дочери, разумеется, ее очаровали, она находила какую-то особую задумчивость в глазах у Наташи и острый аналитический ум у Анюты. Правда, они совершенно не знали сказок про бабу-Ягу, Емелю и Иванушку-дурачка, не пели песенок из мультфильмов, а все норовили рассказать то притчу про потерянную овцу, то историю женитьбы Исаака. Детский сад мы не посещали, и телевизора у нас, естественно, не было, как и у многих в те годы. А когда Анюта продекламировала строки:

О, человечество! Куда ты,
Куда ты, милое, идешь? —

Инна Константиновна, хоть и любившая Евтушенко, стала просить меня отпустить детей на месяц-другой погостить на Украину.

Вечером мы сидели за столом, пили чай с маминой сгущенкой и слушали магнитофонную запись «Мысли великих людей о Творце и творении».

— Нина, это замечательно — то, что вы делаете, — сказала Инна Константиновна очень серьезно, — я и сама не знала, что Паскаль, к примеру, так интересно говорит о Боге.

Ее слова были нам лучшей наградой.

* * *

Хотя моя жизнь почти всегда оказывалась не в ладах с обществом, не думаю, что мне приходилось страдать больше других. Те случаи, когда меня пытались «взять за горло», встряхнуть как следует и сделать другой, запомнились больше своей нелепостью, чем жестокостью.

Стояла весна — самая нежная, самая легкая пора в нашем евразийском краю. Я, надев свое любимое светлое крепдешиновое платье, пришла на богослужение со старшими девочками.

Все шло как обычно. Пение, проповедь, молитва. Анюта вдруг попросилась выйти на минутку во двор, а когда вернулась, то сказала мне на ухо: «Мама, там милиция». Я не обратила на это внимания, сунула ей в руки блокнот с карандашом, и она стала рисовать.

После слов прощального благословения люди направились к выходу, но у обеих дверей, парадной и запасной, им преградили путь милиционеры. Анюта была права!

«Никому не расходиться, всем оставаться на своих местах», — услышали мы. По залу прокатился легкий гул. В центр пробрался человек в штатском и объявил: «Кому больше тридцати лет, могут выходить по двое».

— Мама, это кто? — спросила Анюта.

— Никуда мы не пойдем! — сказало несколько голосов.

Штатский улыбнулся.

— Мы просто побеседуем с вашей молодежью, — пояснил он старшему поколению. — Давайте не будем создавать шума, не заставляйте выводить вас силой.

— Братья и сестры, подождем во дворе, — сказал сидевший всегда на последней скамье старик с белоснежной седины волосами.