Повесть одной жизни

«Ростя! Откуда?» — послышался его изумленный голос, и темная бровь, изогнувшись, взлетела вверх. Вообще таких выразительных, подвижных бровей, умеющих столь живописно хмуриться, недоумевать или трепетать я с тех пор ни у кого не видела, а потому, пока друзья приветствовались, не сводила глаз с лица Николая. Приветствовались они обстоятельно: хлопали друг друга по плечам и ладоням, обнимались до костного хруста, многозначительно покачивали головами, отступали в стороны, чтобы лучше разглядеть внешние перемены и т. д. Что ж, прошедшая разлука, действительно, была долгой, и мне ничего не оставалось, как скромно в сторонке ждать, когда Ростислав попытается объяснить, что это за особа топчется за его спиной.

Он сделал это, как всегда, неподражаемо.

— Коля, это Нина. Она очень хорошая девочка.

— Неужели, — засмеялся Николай, протягивая и мне свою загорелую жилистую руку.

— Вслед за хозяином мы вошли в темноватую, пахнущую засушенными на солнце травами хату. В глубине белела огромных размеров печь с лежанкой, над головой болтались лохматые вязанки зверобоя, а со стен, декорированных длинными вышитыми рушниками, дружески улыбались гостям семейные портреты. У самого окна, открытого навстречу румяному летнему вечеру, висел какой-то музыкальный инструмент, отдаленно похожий на мандолину. Николай, усевшись на высокую, покрытую цветным покрывалом кровать, осторожно взял его в руки.

— Это бандура, — объяснил Ростислав.

Струны издавали теплые, мелодичные звуки. Николай, любовно касаясь их, негромко напевал совершенно незнакомую мне песню и глядел куда-то за окно, в даль, где пылало бескрайнее закатное небо. Наверное, вот так сидя перед окном в одиночестве, он и написал однажды эту грустную мелодию.

Потом мы долго гуляли вместе в поле за селом и говорили о том, как дальше жить. Николай был такого мнения, что нам лучше всего отправиться в Казахстан, где Ростислав еще числился на работе и имел квартиру. Это было привлекательно — уехать вдвоем далеко-далеко, жить свободно, по-своему. Но как же мама?

Это был самый мучительный, самый неразрешимый вопрос. С одной стороны, она воспротивилась нашему желанию снимать отдельную квартиру и поселила нас у себя, проявляя о нас исключительную заботу. Рано вставала, ехала на базар, привозила к завтраку свежие фрукты. Готовила все сама, ведь я днем бывала на работе, а вечером училась. Ее стараниями в комнате у нас появились новые светлые гардины и уютная ковровая дорожка.

С другой стороны, по припухшим глазам, частым горестным вздохам и выражению какой-то обреченности на мамином лице было ясно, что в сердце у нее нет мира. Инна Константиновна считала, что мама переживает крушение своего авторитета. Ведь ей казалось сначала, что стоит только топнуть ногой, приказать, как обычно, «не смей»… Порой какой-то тускло-недоброжелательный взгляд в сторону Ростислава заставлял меня думать, что она тайно ненавидит его. Страшно подумать, что за атмосфера была бы в нашем доме, если бы он хоть секунду платил ей тем же…

Я попробовала раз заикнуться о том, что мы могли бы переехать жить в Казахстан. Мама отреагировала моментально. «Если уедешь, — отрезала она, — знай, что уложишь меня в могилу». Но буквально на следующий день, вдруг снова ополчившись на секты, заявила: «Мне в доме сектанты не нужны».

Мы не знали, что делать.

Вопрос решил отец Николай. Он пригласил к себе Ростислава, протянул ему конверт с деньгами и, будто понимая, что мы мечтаем о свободе, постановил: «Уезжайте».

Мама, узнав об этом и чувствуя, что дело только за ней, неожиданно дала полное согласие.

«Живите, как хотите», — сказала она.

Часть вторая СВОЕЙ ДОРОГОЙ

Ростислав — сестре Вале

г. Темиртау, 1963 год